— Скажи, что я красивый. Скажи, что я стройный, как кипарис. Знаешь, я купаюсь в По даже зимой.

Дзелия останавливала взгляд на тех местах, на которые он указывал глазами, но было уже поздно спасаться от безжалостного света лампы: его тело было столь же прекрасным доносчиком, как и его ступни, предъявляя знаки его ничтожной породы, погрязшей в пессимизме.

Но это только подтверждало тот факт, что фашистская вера была еще сильнее, чем вера Церкви, потому что если эта последняя ограничивалась тем, что гарантировала бессмертие самым ничтожным во всей Вселенной смертным, то первая, и только она, позволяла существам, рожденным от чего угодно, только не от Непогрешимого Творца, и получившим определение жалкого меньшинства, хотя великолепное большинство никому не было известно, называть себя совершенными, «нерушимыми опорами святой бойни».

Счастье его оказалось равным головной боли, которая с недавних пор накатывала на него, как только он принимал горизонтальное положение. Он закрыл глаза:

— Сегодня ночью ты у меня будешь кончать без перерыва.

Дзелия собрала одежду и пошла к двери:

— Пойду повешу твои вещи. И крольчиху выгоню.

— Молодец! — воскликнул Мори. — Значит, дела здесь и вправду начинают идти на лад.

Направляясь к зеркалу инфанты, она увидела других девушек, которые выходили из комнат с одеждой казначеев в руках; и пока они собирались в группу, эти пальто с меховыми воротниками и повисшими рукавами наводили на мысль о смертной казни. И в самом деле, девушки могли бы заколоть их владельцев кинжалами, волоча по земле, как поступали сейчас с оболочками их тщеславия и безумия, или, несмотря на уважение к Ольчези, предать огню пансион «Конь», или же кто-нибудь из них мог повеситься над столом, накрытым для ужина Их Препаскудств. Но они предпочли более сильную шутку, в которой инстинктивно чувствовали правдивое и в то же время карикатурное воплощение жизни и смерти, подтверждая тем самым, что силу их общности составляла arlia.

Не хватало Терезы Мадои, что доказывало, что она была осведомительницей.

Группа поднялась по лестнице, которая вела на террасу; когда они на нее вышли, луна висела высоко-высоко, на озере в парке флаги покрылись инеем и застыли в неподвижности. Пока проходили первые отряды, направляющиеся к плацу, городок еще спал.

Одна из девушек затянула Песню Котов, или песенку о подлом Никотере:

— В железной клетке на столбе мы подвесим толстомясое Его Превосходительство и протухшие задницы мертвых Превосходительств, командиров обгаженных ночных горшков. Вот такая наша песенка тюр-люр-лю…

Она была, как и их поступки: ребяческой и жестокой. Истоки ее лежали в крестьянских ругательствах; в искаженных евангелиях; в тайных похоронах, когда над гробом не произносят ни благословений, ни молитв, как не произнесут их над гробом, в котором увезут из пансиона «Конь» умершую накануне Серену Пеццали; и в заунывных песнях сумасшедших домов:

— Баба жаба, ути-ути, ути-ути, баба жаба. Песенка тюр-люр-лю…

В крамольных куплетах:

— Ди Рудини, жадная глотка, только жрет, пьет да…!

Они пропели это все вместе, подходя к парапету и по сигналу одновременно освобождая руки: летя к откосу железной дороги, куртки неуклюже имитировали своих орлов, галстуки переплелись и образовали круги. Пистолеты они оставили.

Когда Итало Мори услышал выстрелы, он, не понимая, бояться ему или ликовать, спросил себя: «Кто это? Какой-то обезумевший военный? В таком случае могли возникнуть осложнения. Или, наоборот, провансальцы?» Он тут же уверил себя: «Провансальцы!» Это была удача. Казначеи передвигались, имея при себе, с согласия префектов, оружие и разрешение воспользоваться самым незначительным предлогом для того, чтобы устроить бойню, в результате которой эти мерзавцы будут раз и навсегда стерты с лица земли.

Месяцами, годами они их поджидали. Уверенные в их существовании, знающие о них все, до мельчайших деталей, хотя провансальцев никто никогда не видел, так что волей-неволей приходилось признать хотя бы то, что они были хитрыми и опытными профессионалами.

Мори слез с кровати и, сколько ни искал, не нашел ничего, кроме халата Дзелии; чертыхаясь, он натянул его, поскольку годилась любая форма, тут даже их извечные враги не смогут возразить, ибо, по данным префектов, они сами носили в левом ухе цыганскую серьгу, на щеках у них были родимые пятна, на лбу — морщины, и были они хуже своих женщин, которые все до одной славились как воинствующие лесбиянки; будучи верными союзниками тунисцев, они верили в томления извращенного мистика Кришнамурти; их дома назывались Бонбон. Тогда как люди, подобные Мори, довольствовались Ортигарой и Изонцо.

Он бросился вперед, стараясь не споткнуться о крольчиху, которая каким-то таинственным образом все еще оставалась в комнате, объятая ужасом, и то пулей вылетала из-под кровати, то так же стремительно пряталась обратно. Только в конце лестницы, когда он уже высунул голову на террасу, он вспомнил, что табельное оружие не могло лежать во внутреннем кармане халата, и что у женских халатов обычно вообще нет внутренних карманов.

Дзелия увидела, как они появляются с воинственным видом, некоторые даже вооружились опасными бритвами, которые девушки держали в номерах для самозащиты; но у пистолетов в стволе были пули, и поэтому, когда они наставили их на казначеев и велели подойти к парапету, те безропотно подчинились.

— Теперь, — пригрозили они, — мы сбросим вниз вас, как сбросили ваши вещи.

Потом приказали Мори:

— А тебе придется повторить здесь тройное сальто, которое ты нам показываешь в номерах.

Тем временем подошла Ольчези в сопровождении своих помощников; на ее взгляд, во всем было виновато зеркало инфанты.

— Прыгай, Небесная Серенада!

И Мори прыгнул.

Тогда раздался смех, который, как показалось Дзелии, продлился несколько часов. Он вырвался из уст ее подружек, служащих, клиентов, всех, кто проходил мимо; и продолжал звучать даже тогда, когда отряд полицейских в парадной форме вломился в дом и обыскал его сверху донизу, но, не обнаружив следов ни провансальцев, ни каких-либо иных подрывных элементов, продолжил свой путь к плацу.

Смех, который не заглушили ни музыка военных духовых оркестров, ни звон колоколов; который послужил ответом Ольчези, когда она позвала Дзелию, чтобы сообщить ей о том, что, по приказу Мори, подлежащему выполнению в воскресенье, то есть в тот же день, она должна покинуть пансион. Может быть, ей это просто казалось, но смех продолжался и тогда, когда день клонился к вечеру и она совсем уже собралась уходить: она услышала, как он пронесся по опустевшим ящикам, по убранной постели, по запертому чемодану, отразился от зеркала инфанты.

Спускаясь по наружной лестнице во двор, она увидела только руки своих подруг. Они махали ей на прощание, аплодировали, тянулись вверх, чтобы зажечь первые лампы, закрывали окна, уже уставшие от того множества историй, которые вскоре случатся.

Эти руки, подумала она, неподвластны времени.

— Куда едем? — спросил ее шофер такси.

— Куда хотите, — ответила Дзелия.

— В парке еще играют.

— В парк, — одобрила Дзелия.

Она заметила, что странным образом земля выглядела чистой, а небо казалось темной горой.

Шофер, который от ее молчания чувствовал себя не в своей тарелке, воскликнул:

— Печальные истории любви!

— Что в этом смешного? — спросила Дзелия.

— Ничего. Это я так.

Он принимал роды у коров и делал аборты женщинам.

Ренато Ченси, которого прозвали Гореплаватель, потому что он когда-то дерзко отправился на поиски приключений в Адриатическое море, откуда вернулся весьма грустным, жил в Порто ди Леванте: точнее, на острове Альбарелла. Он плавал от конюшни к конюшне на лодке, на носу которой был светящейся краской нарисован петух, и казалось, что этот петух с большим красным гребнем парит над окутанными туманом болотами. Время от времени Ченси арестовывали, потому что он не был ни ветеринаром, ни акушером, и из-за его связей с Пезанте. Но никто не мог отрицать его способности возвращать к жизни даже задохнувшихся в утробе матери телят.