— А теперь, — просил он их, — идите и расскажите об этом людям.

Я поняла, насколько люди глупы и раболепны. Пьянка длилась до рассвета, и из соседних домов в знак возмущения даже стреляли в воздух; тогда Эрмес, испытывая счастье от того, что ненависть наконец проявилась, слезал со своего импровизированного трона и забирался на стены жертвенника, пристально вглядываясь в притворяющуюся спящей деревню и в старух, которые в этот час проходили мимо с требниками в руках.

Он обращался к ним, вопя во весь голос:

— Я проклинаю ваши обряды! — И отдавал приказ музыкантам из Корте Булгарина:

— Сначала и громче!

И снова звучал хор Фариоки, который рассказывал Султанам, Королям и особенно Королевам, как и когда на земле По Озел меняет имя в зависимости от того, кому принадлежит. Так, возчики из Арджинотто ласково называют его осью или кожаным шкворнем; лодочники из Барбамарко шутливо прозвали толстяком или щекотунчиком; контрабандисты из Мирасоле наградили загадочными прозвищами — акула или красный семинарист; сборщики песка из Вилластрады дали грозные имена — чума или беда; рыбаки из Ариано говорят просто — Био.

За бурной концовкой, в которой все имена сливались в залп из одного орудия, кулеврины или пушки, следовал пронзительный финальный аккорд, и Эрмес Микелотти призывал этот символ революции поднять восстание в долине По.

После чего он отправлялся спать. И часто говорил мне: приходи наверх.

Но однажды ночью явился комиссар полиции Сквери:

— Я пришел спеть вместе с тобой и принес несколько бутылок вина.

— Твоего вина мне не нужно, — ответил Микелотти.

— В таком случае, — сказал Сквери, — возьми вот это. И показал ему постановление об аресте за непристойные действия.

Такой арест был непростым делом даже для комиссара, задушившего Красную Неделю и отличившегося вынесением двух смертных приговоров, за что он и получил от Короля две медали. Микелотти укрылся в сарае для лодок. А когда его везли через деревню, закричал:

— Ваши души отвратительнее, чем разложившаяся падаль, а сами вы импотенты, хуже, чем Чино.

Так звали одного барышника из Монтеджаны. Потом он язвительно обратился к Сквери:

— Меня предали правительственные Христосики, в которых верит Каматта. Те же, в кого верит Король Витторио.

— Они самые, — согласился Сквери.

— Для них шутка — хуже преступления.

Сквери не стал спорить и с этим.

Я рассказывала Изи и об Аде Борди, представительнице одной из лучших семей в Мантуе, проводившей лето в огромном поместье в Саббионете, с которой мы дружили, пока она не предалась жизни, достойной ее и ее семьи.

У Борди тоже были улицы, названные их именем, и воздвигнутые в честь героических представителей этого рода памятники, около которых в дни национальных праздников играл духовой оркестр. Отсюда еще одна фанаберия Италии того времени: кто мог гордиться генералом, мог гордиться и легендой о нем. Вооружившись ею, Борди решили подменить собой государственные власти и приказали расстрелять у стены в Серравалле двух подозреваемых в измене Родине; на самом деле это были два несговорчивых и задиристых пастуха. В знак презрения к произволу они пали в окружении своих свиней с криком: да здравствует Италия!

Было непонятно, почему Ада, которой было лет двадцать, появлялась в тополевых рощах Арджинотто разодетая, как на бал в одном из своих дворцов, уходила в густую сеть высохших русел и мы, бывало, видели ее на причалах. Те, у кого было богатое воображение, предполагали: а может быть, она уже умерла, и это бродит ее кающаяся душа? В конюшнях Борди держали сто лошадей и карет, о которых Ада, когда мы подружились, рассказывала мне: украшения на них были из кованого серебра, занавески вышитые, а потолки зеркальные. Это исторические кареты, смеялась она, потому что в той, что с леопардами, ее отец прятался со своими знаменитыми любовницами, а в той, что с лилиями, Дон Карлос подхватил лихорадку, принесенную трамонтаной.

Я не знала, кто такой Дон Карлос, но ее отец, который переправлялся через По, гордо стоя во весь рост на носу украшенного флагами баркаса, чтобы торжественно открыть регату в Бокка ди Ганда, был необычайно красивым мужчиной.

Об Аде ходило очень много слухов, но то, что она вела себя весьма странно в Арджинотто, Форте Урбано и Бертелли, было правдой; я сама видела ее там много раз, задавая себе вопрос: какая могла быть связь между Порта Империале и этими болотистыми берегами?

— Я ищу одного человека. Он обязательно придет, — сказала она мне однажды.

Помню, на ней был фиолетовый пояс с застежкой в форме красного паруса под луной, похожей на турецкую печать. Я просто влюбилась в этот пояс и во многие другие ее вещи, но ни разу ничего не попросила, чтобы она не унизила меня подарком.

До самого конца она скрывала причину своего беспокойства. Либо она пришпоривала лошадь и уносилась прочь, крича мне: мы вас всех посадим на кол на сваях Горго, которое называли еще голодным болотом и где попадавшаяся в сети рыба была еще более больной, чем люди, которые ее ловили; либо, не говоря ни слова, увлекала меня то на старую верфь, где валялись брошенные корабельными мастерами детали так никогда и не построенных кораблей, то в барак, где не было ничего, кроме пыли и дохлых крыс, то под огромное дерево, в дупле которого легко мог спрятаться человек.

Она часами ждала, что ее найдет тот, кого она искала. Она приходила в возбуждение от любого случайно оставленного клочка бумаги: бережно разглаживала и вычитывала из него даже то, чего там не было. Как правило, это были старые, вышедшие несколькими месяцами раньше газеты, а один раз — прощальное письмо, адресованное не ей.

Единственным, в чем был какой-то смысл, оказался случай, когда она заставила меня всю ночь простоять на мосту через высохший канал в Альцайе Мирасоле, и со стороны Форте Басси появилось судно, с которого, когда Ада взмахнула рукой, мигнули фонарем. Четыре раза сверкнул фонарь, и четыре раза Ада отвечала взмахом руки, потом судно развернулось и ушло вверх по реке.

В конце концов она привела меня в плавучий домик на Теодольде, заявив: это будет твой весенний грех. Она познакомила меня с мужчиной лет тридцати по имени Этторе, и несколько месяцев мы прожили втроем. Он был мелким контрабандистом, из тех, что тайно перевозили товар и разного рода подозрительных типов в По делла Пила, откуда те отправлялись за границу, но, несмотря на такого рода деятельность, Этторе продолжал оставаться мечтателем и даже вырастил вокруг столетнего тополя живую изгородь из похожих на шпили люпинов, так что отражение тополя в воде напоминало церковь.

Глядя на него, он говорил:

— Это мой Миланский собор.

Когда мы не занимались любовью, то часами гуляли, обнаруживая немало интересного, как, например, развалины языческого храма, где из трещин росли огромные фиалки. Этторе показал нам большую отмель с добела выгоревшим на солнце песком и большим камнем, который оплетали узловатые корни: все вместе было похоже на привал всадников.

— Там спрятаны сокровища короля Фридриха!

Этторе был такой же, как и сама Теодольда, в нем была какая-то эксцентричность, которая мне всегда нравилась в мужчинах, потому что вся суть жизни состоит именно в том, чтобы быть слегка чокнутым; и эти неожиданные приступы меланхолии, заставлявшие забывать о его мошеннических проделках, и татуировка под сердцем — черная чайка, символ несчастной судьбы — и, как мне было известно, стычки с пограничной стражей. Каждую пятницу он отвязывал лодку, которая называлась «Местер», гладил меня по голове, произнося только одно слово: «Дзелия», а на Аду он при этом даже не смотрел, и говорил: ветер сегодня попутный, ведите себя хорошо, пока меня не будет. Она думала, что он отправляется на рыбалку в Бокка ди Ганда, потому что голова у нее была устроена, как у всех этих господ, которые не предполагают, что чужие судьбы влияют на их собственную, и считают, что жизнью можно управлять, как кораблем, но в конечном счете обнаруживается, что корабль этот — корабль Финиты.