Пантомима, которая была ему хорошо знакома.

Потом девушка снова поднялась по плотине и, помахав рукой, исчезла в зарослях кукурузы. Фламандец был натурой страстной, но непостоянной; но к этим желто-лиловым зарослям его влекло какое-то странное состояние души.

Когда он догнал ее, то увидел подсолнечник.

Он услышал ее дыхание за пыльными и усеянными муравьями листьями, потом появились два глаза, чтобы рассмотреть его и оценить.

— Иди первая, — дружелюбно сказал он.

Над равниной Тальята небо утратило свою прозрачность, ее сменило молочно-белое сияние, исходившее от воды, которая становилась все ближе и ближе. Оба они испытывали одинаковое необъяснимое наслаждение от движения, и шли вперед, сдерживая шаг. В старых руслах они увидели лодки, опрокинутые ветром мурлу, стаи малых зуйков возвещали о разразившейся вдали буре. Несколько кораблей пришли сюда в поисках укрытия.

У Фламандца возникла забавная, но пока еще смутная мысль.

Утесы Бальдо вздымались так высоко, словно море высохло. Они прошли дальше. Потом они миновали защитные кольцевые дамбы, похожие на солончаки. Они шли и шли, пока не проникли в пустынные, как до сотворения мира, места — приют отверженных мира сего, нищих поденщиков, которых изредка замечали то тут, то там.

Они шагали молча и так долго, что увидели Габбиони, где По казался океаном. Но они оставили его у себя за спиной и двинулись в сторону Маяка Рондини.

Маяк, который некогда подавал сигнал судам, утопал в покрытом трещинами и тянущемся, насколько хватало глаз, иле. Фламандец присел на железную лестницу, по которой давно уже никто не поднимался, и устремил взор на предзакатное небо. Ему показалось, что он утратил все связи с реальностью и сейчас находится один посреди прилива. Он вытащил из кармана куртки тетрадку, в которой каждый день записывал, что надо сделать, и перелистал ее: ни одной записи со дня его приезда; она была больше не нужна, и он отправил ее в полет с маяка к горизонту.

Он сделал это весело, понимая, что мысль, которую он пытался для себя уточнить, совпадала с очарованием пространства.

Девушка стояла и пристально смотрела на него — один из неподвижных элементов пейзажа.

— Смотри, — он вытянул руку. — По, как равнина, покрытая снегом.

Он сказал это и вспомнил вершину Альпамайо в перуанских Андах, на которой появляется белый олень Сан Карло, возвещая El Juego — высший каприз жизни. Его тень образует огромный крест, и индейцы, утопая по пояс в снегу, сбегаются к нему вместе с детьми, чтобы и те ощутили прикосновение загробной сущности в этот единственный миг реальности или иллюзии, в который она соизволяет открыться.

Мысль наконец сформулировалась.

Они снова отправились в путь. Дорогу теперь прокладывал Фламандец, он с большим вниманием, чем прежде, вглядывался в небо и линию горизонта, рассчитывая увидеть какой-нибудь знак, который смог бы ему помочь. Ему нужно было понять истоки охватившего его стремления к поиску идентичности и жажды удовлетворить его в другом живом существе. Девушка, которая его сопровождала, была всего лишь одной из воспитанниц «Пия V», так что действовать он мог совершенно свободно.

Ему нужно было только имя. И вот, ближе к вечеру, с какого-то гумна послышался женский голос: «Дзелия». Настойчивый и безответный, этот призыв, казалось, не обращен ни к кому, разве что к смотревшимся в зеркало реки деревням. Исполненный грусти, напевный, он словно радовался эху, которым отвечал на него По.

И идея Фламандца обрела завершенность: вот имя, обладающее и телесной весомостью, и душой этой земли, в которой, посетив ее снова, он открыл лодки, отмеченные печатью рока, как китайские джонки, небесно-голубой воздух Фудзиямы, тихие каналы Голландии, красную землю Кореи, туманы над Темзой, и прежде всего — греческую силу Минотавра. И только ее непокорность оттолкнула его, помешав вовремя понять, что в своей бедной и тайной сути она действительно была любой другой землей, которую можно было открыть, с ее прорицателями, обладающими большим знанием, чем тибетские мистики, с величественными сводниками Лиджерии, в своих шитых золотом жилетах похожих на марокканских каидов и излучающих блеск, тунисским кавалеристам в серых фесках и черных плащах. И с ее именами — как то, слыша которое, он сейчас весело кивал головой — подобными тем, что на испанских надгробьях в Мексике заставляют думать о дерзости человеческой красоты, бросающей вызов времени и побеждающей его.

Это был мгновенный и яркий сон, наполненный восхитительными видениями его путешествий.

Чтобы отпраздновать имя и их дружбу, Фламандец выбрал самый известный и дорогой ресторан — «Звезду Италии», за Борго По. Едва они сели, как, словно по чьей-то команде, появились молодые оркестранты с инструментами — в зеленых куртках, красных брюках и белых поясах. Обеденный зал выходил на реку, и оркестр расположился на краю находящегося внизу мостика, в свете бумажных фонариков. За темным пятном, похожим на островок, простирался берег Вилласанты. Фламандец понял, что на самом деле это был не островок, а целая флотилия стоящих вплотную друг к другу лодок с поднятыми на мачтах флагами.

— Это лодочники из Вилластрады, — объяснили ему. — Вот уже три дня, как они объявили голодовку.

Таким образом, столики слева от Фламандца занимали аграрии — богатые землевладельцы, которые ели, пили и бурно радовались жизни; а справа сражались во имя Красной Недели лодочники, чьим единственным оружием в борьбе с благосостоянием противников были они сами.

Он улыбнулся, подумав об иронии судьбы, которая в очередной раз, помимо его воли, усадила его посередине, обеспечив ему неподвластный законам нейтралитет. Оркестрик небрежно сыграл «Вино, женщин и песню» Штрауса. Потом, с воодушевлением — «Кайзервальцер». Но со стороны лодок не последовало никакой реакции. Оставалось думать, что за молчанием речных призраков скрывалось некое тайное знание, несущее угрозу врагу. И тогда Фламандец встал, хлопнул в ладони и заказал вальс. Только для себя.

— Есть одна женщина, — рассказал он ей однажды, — которую одни называют Мадре Лизандра, а другие — Мала Лизандра. Мать Александра, или Зверь Александра, что вообще-то означает одно и то же: Саламандра. Все зависит от того, как человек относится к земле, живет с ней в мире или воюет.

Говорил он так, словно это ее прямо касалось и каким-то образом имело отношение к ее происхождению.

— Где? — спросила Дзелия.

— В пустынях Серравалле.

Они искали ее несколько дней. Между старыми плотинами и остроконечными скалами, которые, как объяснял Фламандец, были вершинами гор, пока ледники не увлекли их за собой на равнину. А вот это, объяснял он ей, болотистая заводь, вот это — белая ива, это — колокол заклятья, который слышен на огромные расстояния, и при этом кажется, что звонит он в ближайших скоплениях окаменелостей, высоких, как колокольни.

Дзелия, охваченная желанием, бросалась в быстрые стремнины, где в миражах ей являлась Саламандра, живущая в водяных травах. Спустя годы, пересекая африканскую пустыню, она поймет, что По, открытый вместе с Фламандцем, гораздо страшнее; это эрг, хамадер и серир, вместе взятые.

На горизонте появились холмы Боариэ.

Он объяснил ей, как совершить последний переход по обжигающему легкие песку, потом показал плавучий дом: тот плавал на поверхности, как оазис бедности. Застыв среди камней, Саламандра ждала своих гостей, и взгляд ее господствовал над большим гумном, где не росло ни травинки и ничто не отбрасывало тень.

Это была дзана По. Дзаны, объяснил ей еще раньше Фламандец, были похожи на Тучку, но их безумие выражалось в видениях, в которых стаи орлов и обезьян захватывали города и деревни, и поэтому они оттуда бежали, или в том, что они постоянно вслушивались в какую-то только им ведомую мелодию.

Фламандец брал Дзелию с собой, когда ходил к дзанам. Дожидаясь его, сидя перед дверями, за которыми скрывался ад, она училась узнавать Путанов; у каждого была своя манера выходить и уходить, причесываться или вдевать цветок в петлицу, обнюхивать лацканы пиджака или руки, устало потирать лицо, поворачиваться к ней спиной, чтобы помочиться на стену; некоторые насвистывали или напевали арии из опер. По большей части люди пожилые, они были похожи на аграриев и, замечая ее, сдвигали шляпу на глаза.