А потом все снова вернулось на круги своя. Валентин стал чаще брать выездные задания, раз уж он был социальным корреспондентом, последние недели преследовал мэра и членов администрации. Инфраструктура города приходила в упадок, магазины пустели, а цены росли, несмотря на обильный урожай, мусор вообще не вывозился вот уже пять дней. И это не говоря уже о мертвецах, которые бродили стайками по городу в самый разгар дня. Конечно, их-то отстреливали, но как-то не шибко охотно, точно смирившись с присутствием. А в остальном прежде отмобилизованный город неожиданно как-то выдохся, не сдался, но пытался приноровиться к новым обстоятельствам. Валентину странно было заприметить это. И еще более странно услышать из уст мэра слова о возможном продлении ЧП на неопределенный срок. Словно в апокалипсисе можно жить. Просто жить, приспособившись, а не драться с бесчисленным воинством, вечно выискивающим новые жертвы.
Он стойко записал интервью, отдал редактору. Тот разумеется, зарубил еще раньше цензора. «Оптимистичней», – гласило его короткое послание. Валентин переписал «как положено». Прекрасно понимая, что так, верно, думает не один только мэр и не один чиновник городской администрации. Но и простые люди: собственно, следующим поручением, которое он дал сам себе, и был сбор информации об умонастроениях горожан и беженцев.
За три дня он успел насобирать достаточно информации, чтобы пасть духом. Беженцы не имели сил бороться, и пытались просто выжить в мегаполисе – странно, что они, пускай жители небольших городков, деревень, растертых и забытых ныне, называли так всего лишь Ярославль. Хотя нет, не случайно. В городе скопился миллион человек, некоторые прибыли сюда давно, некоторые издалека, даже из Ростова Великого или Рыбинска, а то и вовсе из соседней столицы Костромы, ныне заброшенной и пригородной к ней Нерехты.
Сами же ярославцы уже не больно выпячивали грудь, отвечая на простой вопрос. Если в начале операции, когда город был очищен армией и милицией от мертвых, шапкозакидательские настроения обнаруживались у большинства населения. То теперь, когда армия барахталась в пригородах, потихоньку разбегаясь, а внутренние войска выкорчевывали зомби из спальных районов, больше времени проводя в наездах на магазины, – город впал в апатию. Кто-то, оставшись в меньшинстве, предлагал взять инициативу на себя и вооружившись, как следует, истребить зомби. Остальные предлагали перенять инициативу московского мэра и отгородиться от внешнего мира – «пока они сами не остановятся». В то, что зомби рано или поздно остановятся, верило три четверти опрошенных.
В самом деле, апокалипсис не может длиться вечно. Это противоестественно, это дико, это… в любом случае, рано или поздно должно закончится. Хотя бы потому, что имело начало. С этим Тихоновецкий и сам не спорил, вопрос только, когда? Через неделю, месяц, год? Или еще дольше? Однако, почему-то мало кто из опрошенных сомневался, что мертвяки не протянут до конца года. Хорошо бы так – вот только протянут ли до конца года они сами? На этот вопрос опрашиваемые только усмехались, ну как же, у нас все еще есть армия.
Железная аргументация, ничего не поделаешь. То, что армия деградировала, рассыпалась, переставала слушаться приказов и с каждым днем растворялась среди гражданских, никак не в силах одолеть вроде бы такого хрупкого противника, неуклюжего и тупого, медлительного и нескладного это будто не касалось отвечавших на вопросы Валентина. Главное, армия была. Плохая, хорошая, неважно. Просто была, уже этим внушая веру большинству в свою мощь. Мы привыкли к ее победам, вон как пятьдесят восьмая легко сокрушила Украину и завоевала Крым. А до этого отбила агрессию Грузии и оторвала у нее две республики. А прежде задавила Чечню. А еще раньше сломала хребет Гитлеру – да такой плакат вывешивался каждое девятое мая на центральной площади города, несмотря на всю нелепость содержания. Армия ломает хребет одному человеку – чем тут гордиться? Да, подразумевалась победа в Великой отечественной, но порой то, что имелось в виду запрятывалось под такие нелепицы….
Вот и сейчас ему приснилась какая-то глупость. Пригласил однокашник в армию служить. Дескать, мол, не хухры-мухры, а наша армия, православная. Валентин почему-то сразу согласился. Добрался до каких-то исторических развалин: почти загород, какие-то проулки, дворы, все грязью заросло. Приятель подвел к маленькому домику, скорее, сарайчику, в нем кроватей в два ряда и нет тумбочек – вроде как солдатская спальня. И поп, сообщивший, что тут обычно двадцать семь человек спит, как раз с Тихоновецким полный набор будет, и дал Валентину градусник. Он с этим градусником до вечера ходил, по журналистской своей привычке выясняя, чем обычная армия от православной отличается, затем вернулся в часть. Отдал градусник дьячку, на нем значились положенные тридцать шесть и шесть, но вот красной отметки не было, как и не было на градуснике других чисел, от начала и до конца его шли только заветные тридцать шесть. Посмотрев градусник, дьячок сказал, годен, но сегодня не запишу, приходи завтра с утра. К собственному удивлению, Валентин ответил согласием.
И проснулся. Было еще темно, где-то глухо постреливали автоматы. Как-то не так, как обычно, вечно настороженное ухо сразу уловило эту разницу и настоятельно посылало сигналы в мозг, а вот он, со сна, не спешил принимать и обрабатывать. Наконец, понял и разом сел на кровати.
Стреляли со стороны участков: дробное тарахтение доносилось с противоположной стороны дома, потому звучало чуть глуше, чем обычные отстрелы, проводящиеся вниз по реке, вплоть до пересечения с Которослем. Но сейчас и голос автоматов был иной и продолжительность очередей увеличилась. Он подошел к окну. Тьма лежала на городе, всего начало пятого, самый час волка, до рассвета еще очень долго. В такие часы люди, проснувшись, часто лежат без сна, погруженные в себя, оглядывая внутренним взором жизнь минувшую и наступающую и не находя ни в той, ни в другой светлого пятна: тьма уходящей ночи захлестывала все, забирая надежды и оставляя только беспросветное отчаяние. За час до рассвета обычно и умирают, так и не дождавшись долгожданного пробуждения солнца, измученные бессонницей, навалившейся из ниоткуда, измочаленные думами, утратив последнюю связующую нить со светилом, которое с каждым днем отсрочивало свое свидание с миром на минуту или больше.
Валентин встряхнулся, вышел на балкон, стараясь не разбудить родителей, вдохнуть свежий воздух с реки и немного придти в себя. После сна, после…. Ухнула пушка, заставив стекла зазвенеть, а его подпрыгнуть на месте. Валентин попытался высунуться с балкона, чтобы понять, откуда стреляли. Автоматы затрещали плотнее. Кажется с района Северного кольца, от Шевелюхи. С тех участков. Новая стрельба. Нет, сейчас стреляли совсем с другого края, с Мостеца или Красного Бора. Или… мама беспокойно заворочалась, но не проснулась.
Стрельба усилилась, он накинул халат, вышел в коридор и тихонько открыв входную дверь, пошел на противоположную сторону дома, посмотреть, что же там происходит. Вот странно, только сейчас понял, что в руке сжимает мобильный телефон, нет, не для звонка, чтобы снимать. И поднял его, выбирая цель.
Соседние дома загораживали обзор, впрочем, не настолько, чтобы не видеть густых клубов дыма, растянувшихся сразу над несколькими участками. От самой Шевелюхи и до Филина. Слабый ветер дул с Волги, так что гарь уходили далеко на восток. Стрельба же слышалась, казалось, отовсюду. Наконец, ухнула пушка, и в этот момент на его плечо легла теплая шершавая рука. Он вздрогнул всем телом и резко обернулся.
