– Господин губернатор! Господин военный комендант! Надеюсь вы меня слышите. К вам обращается Лаврентий Дзюба. Сообщаю, что ситуация за прошедшие сутки кардинальным образом изменилась и далеко не в вашу пользу. Посему считаю необходимым сообщить: вы полностью блокированы и все попытки сопротивления приведут к напрасным жертвам, в том числе и среди мирного населения. Сдавайтесь, господа. Обещаю, вам ничего не будет, вы будете отконвоированы в дом господина губернатора под домашний арест. Да, власть ваша кончилась раз и навсегда, потому сдавайтесь и велите войскам разоружиться. Вы знаете, может даже из своих источников, что за моей спиной пятая армия и почти весь Тихоокеанский флот. Ну, что будем молчать и дальше? Народ нервничает, в телетрансляции не должно быть пауз.

Дзюба опустил мегафон и стал внимательно вглядываться в монолит здания Администрации, возвышающейся над строениями города. Эдакая высоченная башня слоновой кости, по сравнению с которой все прочие здания в округе – просто лачуги и хибары. Твердыня, на которую сразу обращаешь внимание, стоит приехать или приплыть в город.

После долгих препирательств, комендант города все же вышел на широкую крышу первого этажа, окаймляющую многоэтажную башню. Взявшись за свой мегафон, он попытался призвать Дзюбу и оцепившие Светланскую войска к порядку, но этим вызвал лишь дружный смех. Внутренние войска сжались и отступили еще на несколько метров.

– Вы же неглупый человек, господин комендант, бросьте хоть вы валять дурака. Игра закончена, вы проиграли, имейте мужество это признать.

Но он продолжал кричать о вертикали власти, о полномочиях, о нарушении порядка…. Тогда Лаврентий обратился к внутренним войскам.

– Братцы, бросайте оружие, вы сами не представляете, во что вляпались. Даю слово, что вы все отправитесь обратно.

– Куда обратно, – донеслось из толпы. – Весь Кавказ уже просрали.

– Тогда просто бросайте оружие. Обещаю отправить вас по месту жительства, если вы прекратите защищать здание. Вы же понимаете, собравшиеся там уже никто. Чего ради жизни свои губить. У вас семьи, я вам даю слово, что никто не пострадает, а вы отправитесь домой первым же поездом. Благо у нас их скопилось тут без счета. Руки можете не поднимать, просто оставьте оружие и выходите.

Площадь содрогнулась от грохота. Солдаты почти синхронно сбросили автоматы, офицеры еще медлили, но общий поток увлек и их. К Дзюбе подошел полковник, интересуясь, куда он намерен отправить эту массу народа, а затем, запоздало, поздравил с решением проблемы. Дзюба хмыкнул:

– Подумаем. Пока надо отправить на вокзал, а нашим доблестным воинам возвращаться на свои рубежи. С мятежом мы покончили, но враг у нас общий, вы его прекрасно знаете, и с ним в переговоры не вступишь. Нет, я имею в виду зомби, а не Кремль. А сейчас с Кремлем здесь покончено. Внимание, господа, – выкрикнул он, снова взявшись за мегафон, – прошу отметить этот час и эту минуту в своей памяти: сегодня, третьего сентября одиннадцатого года в четыре минуты первого мы стали свободны. Мы свободны! – крикнул он в мегафон так, что стекла в ближайших домах задребезжали. – Город Владивосток, да что Владивосток, Приморский край, отныне и навеки объявляется свободным!

Громогласное «ура!» перекрыло его крики. Дзюба вздохнул с облегчением. Теперь уж действительно все закончилось. Так быстро и столь неожиданно. Мобильник в кармане его пиджака неожиданно затрезвонил – вот как, подумал он с некоторым запозданием, связь-то заработала. Он попросил у собравшихся, среди которых все больше появлялось простого народа, по мере того, как уводили плененных и убирали оружие с площади, минутку тишины.

– Лаврентий Анатольевич, – это был командующий Дальневосточного военного округа. – Мне сейчас звонил комендант города. Как я понял, вы их сумели разоружить. Теперь, я так понимаю, власть перешла к вам, – Дзюба хмыкнул, надо же, а ведь об этом он до сего момента не думал. Командующий вздохнул и продолжил: – Раз такое дело, я первый не пустил войска на штурм, значит я… короче, мои ресурсы в вашем распоряжении.

– Благодарю вас, – Дзюба не ожидал такого поворота дела. Он был готов расплакаться от нахлынувших чувств. Вот так сразу, впрочем, и командующего можно было понять. Как только власть в городе устаканилась, стало понятно, что его действия, вернее, бездействие было правильным. О чем он и докладывал новому главе Приморья. – У нас только проблема – вывезти внутренние войска из города.

– Ну уж потом справимся. Я помогу, чем смогу. А пока поздравляю, – и прервал разговор, так и не дав прорваться эмоциям.

Дзюба поднял мегафон и прокричал в него:

– Мне только что звонил командующий Дальневосточного военного округа. Обе армии полностью открестились от кремлевских провокаторов. Командующий перешел на нашу сторону. Так что теперь всё, – продолжил он, повышая голос, казалось бы, сотрясающий стены далеких домов. – Всё закончилось! Друзья, возвращайтесь домой, сегодня у нас праздник. Огромный праздник, которого мы ждали, к которому шли столько лет. Мы свободны! Дальневосточная республика теперь наша!

Беспорядочная стрельба перекрыла восторженные крики. Стреляли в воздух, от избытка эмоций. Просто потому, что на военных складах Улисса в минуты наибольшей опасности народу начали раздавать оружие. И теперь ему нашли мирное применение. Он улыбнулся, снова крикнул «ура!», площадь подхватила, он подбросил мегафон высоко в воздух. И долго стоял на броне БТРа под восторженные крики толпы и треск автоматных очередей.

83.

Тихоновецкий проснулся. Последнее время он спал беспокойно, всякий шорох его беспокоил. Отец посоветовал беруши, но Валентин отказался: может не услышать будильник. Хотя теперь работы заметно поубавилось, не то, что неделю назад. Да и в самой редакции все изменилось. В том числе по отношении к нему. Нет, вроде на виду все по-прежнему, те же рукопожатия, шутки, приколы, знакомая круговерть знакомых, подбегающих к столу и отходящих, о чем-то спрашивающих, что-то советующих, предлагающих, просящих…. Но как будто меж ним и другими холодок пробежал. Оглядываясь, Тихоновецкий подмечал, что и шутки и беседы за соседними столами ведутся куда куда острее, живее, нежели за его. И подходят к нему реже обычного. Или ловил товарищей не один раз на том, как замирали они, разом замолкая, когда подходил Валентин, и продолжали, но не с того места, на котором окончили, а начинали новую тему. Вроде и Тихоновецкий мог в ней поучаствовать, но с другой стороны, было его участие столь необязательным, что его слово, голос, всегда можно  проигнорировать.

С того самого дня, как он не попал, точнее, был вычеркнут из состава экспедиции, отправляющейся в Крым на войну. Или с того дня, как он принес статью о Яне в редакцию, и ее опубликовали в «подвале» на второй-третьей страницах, сразу под речениями президента. Хотя день это был один, но события разные. И Валентин никак не мог определить, с какого из них начинать отсчитывать свое отшельничество. И никто не давал подсказки, не снисходил. Даже шеф, давно заметивший особое положение Валентина, установившееся в редакции, он тоже делал вид. Сразу как сдал его статью о Яне в тираж. Или как вместо Тихоновецкого в Крым поехал Матвеев.

Он слал оттуда открытки с видами войны, красочные репортажи с места событий, снабженные видео и слайдами, писал ярко, победоносно, порой излишне пафосно. Наверное, Валентин так бы не смог, но вот Тихон… он ведь тоже был нормальным, трезвомыслящим журналистом, а смог переломить себя. Видимо, другой человечек, только в униформе, стоял над душой всякий раз, когда Матвеев садился за нетбук. Сотовая связь в Крыму не работала с первого же дня войны, это понятно, только спутниковая, а телефоны находились только в штабе.

А потом Тихона не стало. Через два дня по приезду, наши как раз заняли Феодосию. Поначалу сообщали, пропал без вести, но после, видимо, нашли и убили повторно. Потому как стали писать: «погиб смертью храбрых». Что пишут именно, когда лгут, даже не стесняясь своей лжи. Редакция разом притихла, в уголке, где раньше висели передовики, повесили портрет Тихона в траурной кайме, дня на четыре, до похорон. И на эти дни в редакции ему стало немного спокойнее – как ни странно. Словно он опять оказался среди своих, ведь и он оплакивал потерю, и как и все, продолжал работать, только отходил от стола реже и сговаривался тише.