Ответ пришел странный. Вера писала: «Большое спасибо за Ваше письмо. Я очень рада, что Ваши дела идут хорошо, что Вы проникаетесь чувством искренней дружбы к солдатам, что наши взгляды на жизнь сближаются все больше и больше. Валерий Аркадьевич, в ближайшее время, буквально в ближайшие дни, мы сменим свой адрес. Пока не пишите, Ждите письма…»

Второе письмо не пришло.

— Товарищ Ваницкий, — разбудил его как-то начальник караула. — Ребята поджигателей притащили, они, так иху хату, склад поджигали с мукой. Хотели на месте прихлопнуть их.

Несколько дней в городе загорались то продуктовые лабазы, то шубный завод, то просто дома обывателей сгорали, как спички. Несколько дней город жил, как на мине, ежеминутно ожидая набата с каланчи. И, наконец, поджигатели пойманы…

Застегнув гимнастерку и подпоясавшись, Валерий быстро прошел в канцелярию. Там, в углу, у печки, сидели под охраной солдат двое в замасленных ватных тужурках.

— Говорят, деповские. Мы их прямо со спичками захватили.

Лица у пойманных покрыты грязной щетиной и кровью. Тужурки порваны. Видно, не сразу сдались.

— Вот у них отобрали. — Конвоир показал два нагана, четыре гранаты-лимонки, бутыль с керосином.

— Утром мы их отправим в ревком, — говорил Валерий, осматривая трофеи, — а пока… — и запнулся: в одном из поджигателей узнал однокашника по юнкерскому училищу, во втором — жандармского ротмистра Горева, которого часто видел у отца.

«Дворяне, русские офицеры поджигают дома обывателей. Непостижимо уму»,

— Оставьте нас наедине, — приказал Валерий. И когда солдаты нехотя вышли из комнаты, спросил арестованных:

— Господа, объясните, пожалуйста, ваши поступки?

— Я предателю не отвечаю, — бросил Горев и отвернулся.

— Предатель и трус, — добавил подпоручик. — Из трусости за свою поганую шкуру вы переметнулись к большевикам.

Обвинить офицера в трусости! Валерий задохнулся от гнева и замахнулся на Горева.

— Бей, гадина! Бей, — Горев даже не прикрылся, не отвернулся. Только по-волчьи щелкнул зубами. — Из-за трусости, желания выслужиться перед «товарищами» предаешь нас и позоришь отца.

Глухую угрозу услышал Валерий в последних словах.

«Неужели отец причастен к поджогам? Но Михельсон остановил шахты, чтобы не дать угля большевикам. Добрейший Петухов прячет муку, морит голодом детей, чтобы ослабить большевиков…»

Мысль мутилась и шла кругами, как вода в половодье.

— Дайте мне слово прекратить поджоги и я отпущу вас немедленно.

Арестованные переглянулись. За обоих ответил Горев:

— Что ж нам остается делать, Валерий Аркадьевич? Совать голову в петлю? Даю вам честное слово русского офицера.

Валерий доволен таким оборотом. Он поступил по-рыцарски, не нарушив обычаев офицерской солидарности, и спас город от пожаров. Честное слово офицера — это кремень.

Валерий распахнул дверь.

— Прошу. Можете быть свободны.

Но ротмистр Горев и подпоручик не торопились выходить. За дверью стояли солдаты с винтовками и угрюмо смотрели на арестованных.

— Товарищи, — обратился Валерий к солдатам, — произошла ошибка. Вы арестовали не тех, кого надо. Я вам потом объясню, а пока пропустите их. — И, увидев, что солдаты не двигаются, повысил голос:

— Я приказываю пропустить!

Все бы это, возможно, не имело последствий, но через несколько дней подожгли паровую мельницу. Одного поджигателя поймали.

— Ба-а, — воскликнул солдат, врезая переодетому офицеру кулачищем по уху, — это тебя, так твою хату, отпустил на прошлой неделе наш командир?

Митинг был бурный.

— Контра… Буржуй… расстрелять, — кричали солдаты на митинге, ругая Валерия.

Писарь полка помог Валерию убежать с гауптвахты, куда его посадили в ожидании решения ревкома.

4.

В минуты душевной и физической боли был зачат Филя. Еще в чреве своем возненавидела его мать. А родился — и стал вторым солнцем для Ксюши, давая силы и жизнь.

Ксюша стояла над мертвым сыном и видела только его. Арина, зажженные свечи, дурманящий запах ладана, соседки, ребятишки у их подолов — все, кроме Фили, плавали в сером, тягучем тумане. В нем вязли и возгласы служившего панихиду Кузьмы и всхлипывания Арины, только голос Фили звучал в ушах Ксюши. Звонкий радостный голос. Он никогда не должен умолкнуть.

«М-ма-а…»

Ксюша без слез упала на домовину. Забилась.

Могила вырыта под высокой рябиной, только еще распускавшей листья.

«Ве-ечная па-а-мять», — пропел дребезжащим голосом Кузьма Иванович. Ксюша припала к холодному лобику сына.

— Очнись, Ксюшенька, солнышко ты мое, — запричитала Арина и, встав на колени, положила руку на Ксюшину голову. — Господу богу тоже нужны непорочные детские души. На небе его ангелочком сделают для небесного воинства. В райских кущах твой Филюшка будет гулять, райские яблочки будет вкушать.

Вздрогнула Ксюша, как к огню прикоснулась. Медленно исчезал из сознания мир серой пустыни, где странно, не нарушая молчания, непрестанно звучал голос Фили. Горячая рука крестной обожгла голову, а голос ее разбил тишину. Донесся тревожный крик сойки, цви-канье синиц на рябине, заунывная молитва Кузьмы.

— Ксюшенька, родная, заплачь, закричи, легче станет тебе.

Глубокое горе молчаливо и сухо. Медленно поднялась Ксюша с колен, боком, рывками, как поднимается от земли надломленная березка. Зажав в кулаки концы головного платка, встала у края могилы и старалась снова услышать Филю. На мгновенье почудилось, будто Филя глаза приоткрыл, будто губы его шевельнулись. Рванулась к нему, да Арина с соседкой ее удержали.

Сосед Арины опустил домовину на веревке в могилу. Первые комья земли глухо стукнулись о крышку.

«Почему они только Филю опускают в землю. А я?»

Надо бы крикнуть, чтоб погодили, но не было сил.

Из-за пихтушек выглянул Ваня. Он в черном картузе с козырьком, сбитом на ухо, в косоворотке из голубого сатина. Встав на могильный холмик, опираясь на крест, Ванюшка привстал на цыпочки, смотрел, как зарывали могилу Фили, и испытывал горькую радость.

С утра, совершенно трезвый, Ванюшка несколько раз прошел мимо избы Арины. Видал, как Аринин сосед обвязал домовину холщовым полотенцем и понес на погост. За гробом шли Ксюша, Арина, Кузьма Иванович.

Непроходящая боль гнала Ванюшку за гробом. Позавчера ударил Ксюшу и думал, что полегчает. Филина смерть вызывала злорадство, а та щемящая боль уязвленного самолюбия, боль вскипающей ревности не утихала. Росла. Ванюшка боялся боли, а она боялась только браги и самогонки.

Он не спускал глаз с Ксюши, пока зарывали могилу, ровняли землю, ставили крест. Дождался, пока Ксюша, спотыкаясь, пошла с погоста. Спрятавшись за пихтушку, Ванюшка пропустил ее мимо себя и долго смотрел вслед.

— Сысоева полюбовница. У-у-у… — повторял, распаляя себя, Ванюшка. В такие минуты душевной тревоги Ванюшка шел в Новосельский край, к солдатке и заливал пожар самогоном. Сегодня даже от мысли о самогоне мутило.

Оставшись одни на погосте, Ванюшка, как вор, озираясь, прокрался к свежей могиле Фили и, упав на колени, заколотил кулаками по земле. Не Филю бил, не Ксюшу, а судьбу свою. Бил и с каждым ударом вскрикивал в ярости:

— Ксюшка! Подлюга! Пошто так, пошто?

6.

Шли рядом с Ксюшей старухи в черном, с серыми лицами, окаймленные чернью платков. Дорожная грязь под ногами. За спиной березы — березы погоста.

— Кресна, откуда их столь?

— Идут помянуть твово Филюшку. Ты заплачь. Легче станет.

— Нужны они теперь Филе.

— Ш-ш-ш… — Арина нагнулась к Ксюшиному уху и крепче сдавила руку. — Со своим идут. Видишь, у каждой в руке то горшочек, то узелок. Последний долг идут отдать покойному Филе.

— Долг… долг… — Отдать долг покойному? — Знакомое слово звучало насмешкой, кощунством. — Што ему сейчас нужно? Когда мы просились на ночь под теплую крышу, когда я просила для Фили чашечку молока, такие же вот старухи шипели: прочь, потаскуха. Они убили его. А теперь идут долг отдавать. Поминальщики… Душегубы.