— Та-ак. А сколь ты принес динамиту?

— Фунтов пятнадцать.

— Подходит.

8.

«Дорогой отец!

Нить электрической лампочки в моей комнате чуть тлеет, и я еле разбираю то, что пишу. Завтра большие машины электростанции будут остановлены совсем. Нет угля. И в городе останется работать только маленький паровичок для телеграфа и больниц…»

Читая письмо, Аркадий Илларионович с удовольствием потер руки. «Молодец Михельсон. Скоро большевички в потемках окажутся».

«…Говорят, у нас был хороший урожай, — читал дальше Аркадий Илларионович, — а у булочных становятся в очередь с часу ночи…»

— Даже Валеру пробрало. Молодец Петухов! Нужно уметь сделать голод при избытке товарного хлеба, — уже вслух радовался Ваницкий.

«…Страшно становится, — писал дальше Валерий. — Ты учил меня: Родина превыше всего. Я понял тебя, дорогой отец, и в эти тяжелые дни, когда, кажется, горит и трясется сама земля, я непрерывно повторяю твои золотые слова: Родина — превыше всего. Превыше личных обид, самолюбия, личного счастья. Она не должна погибнуть!»

«Наивен и прост, как девчонка, которой шепнули на ушко про любовь. Не о родине хамов говорил я тебе… Эх, Валерий, Валерий…»

Привычное кресло стало вдруг неудобным.

«…Меня выбрали командиром полка…»

— Это хорошо, чертовски хорошо. Но… единственный отпрыск рода Ваницких не должен лезть в пламя, если туда можно послать других.

Аркадий Илларионович взял телеграфный бланк и размашисто написал: «Чувствую себя плохо тчк Немедленно выезжай».

Стук в дверь отвлек внимание Ваницкого-старшего. — А, ротмистр Горев! Вы очень кстати, — Ваницкий подошел к сейфу, открыл его и поманил к себе Горева. — Вот ваш мандат. Вы уполномоченный Петроградского Совета, командированы в Восточную Сибирь по закупу и отправке в Петроград сибирского хлеба и прочих продуктов. Вот вам деньги на ваши расходы. Добирайтесь как можно скорее до Иркутска, явитесь к начальнику юнкерской школы и скажите ему: «Я приехал посмотреть красоту Байкала. Помогите мне в этом». Он ответит: «Рад быть вашим гидом». Познакомьтесь с их планом и заверьте в поддержке Красноярска, Томска, Барнаула, Но-вониколаевска. Восьмого декабря начинайте активные действия. Не забудьте, восьмого.

9.

Несколько ночей Устин и Сысой ходили на Безымянку. Прииск с подземной добычей песков — это прежде всего копер. Он воздвигнут над черной шахтной дырой, как звонница над входом в чертову преисподню. Денно и нощно несется с копра надсадный скрип. Скрипят деревянные блоки на верхушке копра, скрипят от надсады соединения балок, срипят очупы многочисленных помп.

Если шахту с копром взорвать, прииск надолго выйдет из строя. Но для этого надо в нее проникнуть, а артельщики работают день и ночь. В праздники на шахте остаются водоотливщики, и мерный скрип очупов продолжает висеть над заснеженной Безымянкой.

Как, чем отвлечь внимание водоотливщиков, чтобы проникнуть в шахту? Как потом убраться?

Возвращались домой под утро, замерзшие и усталые. Сысой брал лист бумаги с планом прииска и в который раз изучал тропки, пролегшие по участку.

— Тут куст стоит, — тыкал Устин пальцем в лист.

Сысой удивлялся: сегодня сидел возле этого места, а куста не приметил. Прикинув, решил, что за этим кустом хорониться до нужной минуты лучше всего.

Затем вынимал другой лист, с планом подземных работ, смотрел на кресты — места, где наметили заложить динамит.

— Тут, пожалуй, похлеще будет, — советовал Устин. — Направо просечка отходит — как хряснет…

В остальное время Сысой или спал, или лежал, тараща глаза в потолок. Часто думал о Ксюше. Здесь, в этой самой комнате, он выиграл ее. Тут она лежала связанной на диване, на том самом диване, на котором сейчас лежит он, Сысой. Отсюда он утром увез ее.

Ксюша не забывалась. Были девки красивее ее, статней — а уж ласки от нее Сысой и вовсе не видал. Так чем же она заполонила его?

Ксюша исчезла куда-то. Исчез ребенок, унесенный Ксюшей под сердцем. Об этом по секрету рассказала Сысою Клавдия Петровна. Старушка жалела Ксюшу, хвалила ее.

Мало ли девок нянчит Сысоевых ребятишек. Ни один не помнится, а этого любил бы. Сын должен быть…

Когда становилось невмоготу и не было дома Ванюшки, Сысой выходил в горницу, садился возле открытой дверки изразцовой печи и смотрел на огонь. Несколько минут проходило в молчании. Потом Матрена приподнимала дремотные веки и удивлялась, увидя Сысоя:

— Скажи ты, как тихо зашел, а мышка под полом всхрапнет, я уже слышу. — Потягивалась. — Не испить ли чайку нам, Сысой Пантелеймоныч?

— Давно бы пора.

Устин наказал, чтоб Сысоя никто из домашних не видел, да Матрена сама не дура и понимает, что выйдет, если Ванюшка Сысоя увидит: чай приносила сама в устинову комнату и рада была посидеть с гостем. Скучно жить. Симеон все больше в отъезде, Ванюшка таскается по вечеркам и приходит домой хмельной. Из Устина слова не выжмешь, а Сысой все какую-нибудь небылицу расскажет. Иногда рассмешит. Больше всего Сысой про Ксюшу рассказывал. «Видать, шибко слюбились», — думает Матрена и что-нибудь ненароком тоже вставит про Ксюшу.

Этих нескольких слов о Ксюше Сысой ждал порой целый день.

— Ох, была непокорной, — скажет Матрена, — но уж насчет чаю… моргнуть не успеешь — самовар на столе, бж-жик — и калачи тут, и сливки.

И Ксющина непокорность, и история с чаем — все выдумки Матрены. Она продолжает рассказ, как Ксюша «непокорно» уходила в тайгу на охоту, но белок уж приносила дай бог.

Сегодня Сысой спал, как сурок, подложив под щеку ладошку, и толстые губы его чуть дрожали в ласковой, почти детской улыбке. До того это было необычно, что Устин решил не будить его. И к чему? Пусть спит окаянный.

Сысой видел Ксюшу. У нее начались роды. По кержачьему неписанному закону роженица сорок дней очищает себя от скверны, ночуя в банешке, где родила. Сорок дней муж не должен видеть ее.

Так по закону. Но что станешь делать, если в поле осыпается хлеб, а в стайке мычит недоенная корова? А кто испечет мужикам калачи? Заштопает порванную рубаху? Накормит сарынь?

И ночует роженица в банешке по-черному, где родила, а чуть свет, завернув ребенка в холстину, надвинув платок на самые брови, пробирается в избу: надо печь истопить, надо хлеб испечь, пока мужик еще спит. И делает все молча, будто на самом деле она не в избе, а в банешке, постом и молитвой очищается от греха.

Потом, так же молча, едет в поле со всеми, жнет до вечерней зари. Губы спеклись. Для всех стоит лагушок с холодной водой или квасом, а ей нельзя прикоснуться к питью: не очистилась.

Ксюша рожает не в банешке, а в горнице-пятистенке. Повитуха хлопочет возле нее и все причитает, завесив иконы: «Мужики они, мужики, не надо им видеть». Богородица не завешена. Нет-нет да и перекрестится повитуха, попросит у нее облегчения для роженицы. А Сысой ходит под окнами прямо по сугробам, без шапки и тоже крестится. Молитвы забыл, а услышит стон и зашепчет богу про то, как любит Ксюшу и второй такой бабы ему не сыскать. Бог смеется, грозит скрюченным пальцем, кажет язык. Хотел Сысой кулаком погрозить, да в снег провалился, а повитуха с крыльца кричит:

— С князем тебя, хозяин!

— Сын? Спасибо тебе. — Вскочив, легко подбежал к повитухе, обнял ее и целует, целует в иссохшие губы, и все повторяет: — Спасибо тебе… А ты не ошиблась?

— Тьфу! Семьдесят годов прожила, так парней от девок отличать научилась, — смеется старуха. — Сын-то, скажи, весь в тебя. Ну, как вылитый, как две капли воды.

— Неужто с бельмом? — с испугом спросил Сысой.

— Чего удумал. Может, и чуб у него завитой?

Сысой к двери, а повитуха за полу борчатки:

— Куда это ты?

— Сына смотреть! Жену!

— Постой, торопыга, — шепчут сухие губы. — Через сорок ден их увидишь. Ты скажи-ка мне лучше, где очищение будем творить?

— Там же все, в горнице, неужто в банешке? Я хоть через дверь посмотрю только в щелку…