— Да што ты, Вера Кондратьевна, какие там провожатые, я, чать, не маленький, — обиделся чуть Егор, но, вспомнив, толсторожего парня в вагоне, пачки кредиток, что лежали сейчас у него в мешке за спиной, — потряс головой: — Провожатый, оно ничего. С провожатым легче ехать, Вера Кондратьевна.

6.

…Вечер. В маленькой столовой все, как прежде: и книги на подоконниках, и диван на гнутых ножках, напоминавший Валерию Ваницкому гончую, и пузатый буфет. Вера сидит у фырчащего самовара. Напротив нее на месте, где раньше любил сидеть Валерий, сидит дядя Егор. Поставил на все пять пальцев левой руки блюдечко с чаем — и дует. Неудобно этак пить чай: из кружки лучше, но так, из блюдца, пил однажды купец на постоялом дворе. Раздувая щеки, как шар, и дул, полузакрывши глаза. Кондратий Васильевич, поседевший, уставший, сидел во главе стола и, мешая в стакане морковный чай, с интересом смотрел на Егора. А тот, смущаясь, пытался рассказать о своем прииске. Слова подбирал такие, чтобы Вере Кондратьевне понравились, и говорил потому необычно отрывисто:

— Кедра у нас… не обхватишь… Зеленые-зеленющие. Школу строим… аж на четыре горницы будет, да еще коридор, — сказал про школу и, отхлебнув остывшего чаю с блюдца, взглянул на Веру: «Слушает. И то хорошо».

— Учитель у вас откуда? — спросил Кондратий Васильевич.

— То-то оно, што учительши нет, — сокрушался Егор, — а уж мы б ее на руках носили. — И снова взглянул на Веру: «Слушает, вроде, а не понимает, к чему разговор», — и пустил свой последний козырь: — А задарили б… Всяко… — и покраснел, почувствовал, что не с той стороны зашел. — Кедры у нас, — исправляясь, сказал Егор, — не обхватишь. И зеленые-зеленющие…

— А земли у вас хорошие? — перебил Кондратий Васильевич. — Хлеб очень нужен стране, и батраков, безземельных крестьян надо к делу пристроить. Нельзя ли у вас в Рогачево коммуну организовать?

— Это как?

— Из беднейших крестьян. Земля общая, сеять артельно.

Долго думал Егор, примеряясь: «Артелью, значит, пахать, артелью сеять. Как сейчас на прииске, только не золото мыть, а пахать. Должен бы пойти народ. Непременно пойдет», — и, перебрав в уме, кто может пойти, ответил уверенно:

— Это, Кондратий Васильевич, запросто. Нам бы только учительшу, — и снова взглянул на Веру.

7.

В деревенской избе не живут. В ней хлебы пекут и едят, когда в поле убран последний сноп. И спят, когда загонят в избу утренние морозцы. В избе не рожают. Где там рожать, когда по лавкам десяток людей. Рожают в банешке.

Думать и вовсе в избе несподручно. Стены думы теснят. А Устину надо серьезно раскинуть мозгами, осмыслить приход Сысоя. Уложив его отдохнуть, Устин надел полушубок, шапку-ушанку, варежки, вышел во двор и, взяв топор, начал обтесывать жердь. Сразу и мысли пришли:

— М-мда, видать, Ваницкий войной пошел на егоршей. А Аркадий Илларионович што жернов. По себе знаю. Хо-хо, — почесал поясницу. — Ваницкий, он сила и по малым пичужкам палить не станет. Стало быть, и Егорша сила? Тут как бы маху не дать. А промашка, хо-хо, на всю жизнь, — и полушубок зарезал под мышками. Такая же неудобь терзала Устина, когда адвокат Бельков торговал у него за шестьсот рублей заявку на прииск Богомдарованный.

«С кем идти? С Ваницким? С Егоршей? Как бы не обмишулиться. Непременно надо Егоршу увидеть и вызнать про ихнюю власть все как есть».

На другой день утром увидел: с крыльца Кузьмовой избы спускаются Егор с Вавилой. «Кажись, и Кузьма меня обскакал, с новой властью стакнуться успел. Э-э-э, нет. Видать, пшеницу покупать ходили. Недаром вчера Аграфена с Лушкой бегали по селу, приценялись к пшенице, гречихе, выведывали у баб, кто сколь пашенички продаст приискателям. Теперь к Кузьме подались… А там от ворот поворот».

Такой ход дела — что меда кусок, и Устин негромко позвал:

— Никак, сват? Заходи.

— Некогда, Устя. Дела забодали.

Рвалась с языка насмешка: «эх вы, власть! Опухнете с голоду», — но, подумав, постарался сказать сочувственно:

— М-мда, шибко трудно пашеницы купить на ленинки. Но ежели раскинуть мозгой, так и можно.

— У тебя? — Егор подошел к забору усадьбы, протянул Устину руку лодочкой между жердями. И Вавила с ним подошел.

— Скажи ты, какие морозы стоят. Оттеплило малость, прошел снежок и сызнова жмет. — Оглянулся Устин на избу: так бы кстати сейчас медовухой их угостить, посидеть за стаканчиком. От медовухи сугрев на сердце и самое сокровенное, словно, озимь, наружу выходит. Да в избе Сысой. Егорша его не увидит, так Сысой их услышит.

Егор передернул плечами: плохо греет шабур. Напомнил Устину:

— Ты о хлебе сказывать начал.

— Та-ак. Тут перво-наперво надо крестьянина не обидеть деньгами. Керенски бумажки дешевле назьма. Ленинки тоже опасливо брать. Слух идет, Николашка к власти скоро вернется…

Вавила подвинулся вплотную к заплоту:

— От кого ты услышал о Николае?

— От кого? Э-э, разве упомнишь? Никак, монашек сказывал на базаре.

— Ты сам-то ждешь Николая?

— Што ты! На што_ он мне нужен. Я за нашу Советскую власть… И хочу, штоб сумления не было.

— Такую сказочку, Устин Силантич, я слыхал. Взял отец сноп, сказал сыну: сломай. Бился сын, бился, а сломать сноп не может. Тогда отец развязал вязку, рассыпал соломинки — сын сразу их переломал. Понял, к чему сказка?

— Дурак не поймет, — Устин пристально посмотрел на Вавилу. Стоит тот рядом с Егором, засунув руки в карманы дубленого полушубка, надвинув на брови шапку из черного барашка, и в упор разглядывает Устина. «Вот же бес, я его пытаю, а он, выходит, пытает меня. Как же понять: всю ли правду сказал или што затаил?»— И зашел с другой стороны.

— Сказочка шибко добра, а на деле вы сами себе, а я… и другие многие тоже особливо живут. Порознь. Не в снопе. Нас всякий может сломать.

Вавила кивнул головой: правильно, мол. Почуяв себя на верной тропе, Устин шагнул дальше.

— Хлеб у народа есть, да часть села под Кузьмой. Што он скажет, то и сделают. Большая часть села… м-м-м… другой тропкой идет, другу руку держит. — Быстро взглянул на Вавилу: «Понял, кажись, про кого им толмачу». — Вам, я так понимаю, на день надо пудов двадцать пять. И ежели с умом подойти к народу… Ежели сговорите вы нужного человека…

«Ладное дело, — прикидывал Устин, — рупь артели, полтину в карман — и через полгода хозяин прииска…»

Заулыбался Егор.

— Верно, Уська, надо держаться вместях. Помоги нам пашеницу купить, а в артель мы тебя запросто примем. Всех бы в артель, вот бы сила была…

А Вавила нахмурился и спросил:

— Так ты нам себя в управители предлагаешь или работать будешь, как все артельщики?

Коробит прямой вопрос, но так, пожалуй, и лучше сразу все вызнать.

— А што? Управителем я б вашей артели шибко пользу принес. А ежли попросите… — «Замялись пошто-то. Молчат?» — и Устин продолжал: — Так я ж не как < другие. У меня, скажем, лошади. Тут худо-бедно мне пай, — на лошадей по паю, и слово мое на селе за здорово просто в пыли не валяется…

— Сколько у тебя, Устин, лошадей? — перебил Вавила.

— Без малого сто.

— И каждой пай?

— Я сказал…

— Значит, на лошадей сто паев, да пай на тебя, да пай на этакое твое слово. Выходит, артельщикам сто паев и тебе сто паев? Еще с гаком?

В вопросе Вавилы насмешка. Надо бы отразить; ну и сидите, дураки, без хлеба, и пойти потихоньку к дому, но Устин даже пошутил:

— Ты коней-то не путай с котятами.

Вавила ответил в тон ему:

— А ты не путай Советскую власть и керенщину. Пойдем, Егор Дмитриевич, на прииск.

Даже не поклонились Устину.

Эх-ма.

Устин вернулся в избу к Сысою и, потирая замерзшие руки, спросил:

— А когда вернется обратно царь Николашка?

— Если будем сидеть сложа руки, не скоро вернется. А если начнем действовать…

— Понятно. А пошто я должен Ваницкому верить? Ему обмануть недолго.

— Вот от него письмо-обязательство на деньги и назначить тебя управляющим.