— Подлецов? — Валерий приподнялся с кресла и спросил шепотом, — боясь собственных слов — А ты, оберегая меня от фронта, от шишек, стараясь обеспечить своему цыпленочку счастливую жизнь, ты не готовишь миру оболтуса, циника, подлеца?

Аркадий Илларионович взял руку Валерия и положил ее к себе на колено. Чуть помолчав, приведя в порядок чувства и мысли, пристально взглянул в глаза сыну и сказал уже тихо, обдумывая каждое слово:

— Да, Валерий, я хочу чтоб ты был и циник, и скептик. Сознательный циник и скептик. Только они в состоянии трезво оценивать жизнь. Циник и скептик милостью дуры мамаши это просто навоз. А ты… послушай, честность хороша лишь тогда, когда все вокруг честны, а ты один среди них знаешь цену себе и жизни. И… ни в коем случае не оболтус.

Больше Валерий не мог ни слушать, ни говорить. Вышел во двор и заходил по тропинке от завозни к воротам.

«Я не подлец, я не циник и, конечно же, не оболтус, — думал Валерий. — Спасибо отцу, я понял его, я понял опасность, а значит ее избежал. Я честен и буду честен вопреки стараниям отца».

В углу двора стоял старый турник — друг гимназических лет. Валерий подбежал к нему, подпрыгнул и с первого маха вышел на стойку, покрутил «солнышко» и сделал красивый соскок.

Устал, задохнулся, зато вновь обрел власть над собой и вновь ощутил себя сильным, как бы закованным в латы рассудка.

С улицы тихо донесся марш «Гей, славяне!» Валерий любил военную музыку, четкий ритм походного шага, выправку шеренг, блеск примкнутых штыков. Видя их, он внутренне подтягивался. А сейчас так надо овладеть собой.

Аркадий Илларионович вышел на веранду, и пренебрежительная усмешка скривила его губы.

— Идут героини… Женский батальон смерти. По мысли Керенского и Бочкаревой, как только немецкие солдаты увидят пышные бюсты российских амазонок, так испустят от зависти дух, и путь на Берлин будет сразу открыт. Когда я нанимал Керенского адвокатом, он мне казался умнее. Теперь я понимаю, почему мне в ту пору так не везло на процессах.

В штабе ходило много рассказов о женских батальонах. Валерию захотелось самому увидеть женщин, добровольно идущих на фронт, на смерть, куда должен был уйти он и куда не пошел. Захлопнув за собой калитку, Валерий смотрел на шеренги женщин, одетых в зеленые солдатские гимнастерски, в зеленые брюки, такие же обмотки, ботинки, с винтовками на плечах. Вон скуластая, носатая, некрасивая. Наверное, отчаявшись найти жениха, схватила винтовку. Рядом, вероятно, молодая кухарка — румяная, пухлая. Идет и стреляет глазами. Ее что погнало на фронт?

А вон совсем еще девочка с тонким лицом, болезненным, злым: черные брови-шнурки изогнуты дугами, тонкий с горбинкой нос кажется птичьим. Синеватые губы изогнуты, как и брови.

Валерий смотрел на нее и старался понять: эта зачем на фронт? Что она сделает?

Вспомнил рассказы, будто первые женские батальоны перед атакой были уничтожены русской же артиллерией.

Случайно или нарочно?

Всем этим женщинам нечего делать на фронте! Их отправляют туда, чтобы такие, как он, Валерий, могли остаться дома.

«Завтра же уезжаю в штаб, — подумал Валерий, — и подаю рапорт об отчислении в маршевую роту».

Кто-то рядом сказал со злобой:

— Ишь, завертели задами, воители на перине, прости меня, господи.

Как ударил кто-то Валерия. Он руку поднял, чтоб ответить сказавшему грубость, но слишком много народу на тротуаре, разве найдешь, кто сказал — уходившие ударницы действительно вертели задами. Что-то циничное, грубое, порочащее женщину было в этой картине, и девушка с печальным лицом утратила чарующую загадочность, жертвенность, и осталось только ощущение чего-то непристойного, о чем говорилось в офицерских курилках.

Валерий пошел прочь от дома. Ему хотелось побыть одному и разобраться в ворохе своих ощущений.

4.

Город раскинулся по дну и бортам большой получащи, открытой к реке, той самой реке, что в горах принимает в себя быстроструйную Аксу.

Центр города шумен. По тротуарам идет говорливый народ, по булыжной мостовой цокают подковы лошадей и громыхают железные ободья тяжелых телег. Поднимется ветер и закрутит над мостовой смерч из окурков, обрывков афиш, подсолнечной шелухи.

Окраины чисты и тихи. Поросшие травой улочки взбегают на горку. Оттуда видна вся ширь могучей реки: плывущие пароходы, плоты, зеленая кромка соснового бора в заречье и белая архиерейская дача меж соснами, сизая дымка тайги до самого горизонта.

За городским базаром Валерий поднялся на гору. Он с любопытством оглядывал улицы с черемухой и рябиной в палисадниках, гусей, пасшихся возле дороги, жирных свиней, хрюкавших под заборами. Дома деревянные, из кондового леса. Резные карнизы — черное многослойное кружево. Из ниток плели их? Из дерева резали?

Из заречья пахнуло смолевым настоем бора.

«Как у отца получается просто. То — боже царя храни, то — Николай ничтожество, то правда превыше всего, то у каждого своя правда и вся Вселенная изменяется по его заказу».

Сознание собственной честности примирило Валерия с жизнью, но наполнило душу щемящей тоской. О фронте как-то забылось.

Иметь бы друга, рассказать ему о сомнениях, услышать доброе слово. И тут вспомнился дом с тенистым садиком, где весной в цветущих рябинах поют соловьи-красношейки. В нем живет учитель Кондратий Григорьевич. Когда гимназисты шумели, другие педагоги кричали: «Валерий Ваницкий — из класса и останетесь без обеда!» Кондратий Григорьевич только щурился — и класс притихал. За доброту и уютность гимназисты звали его Станционным смотрителем, а вечерами любили приходить к нему на квартиру.

Иногда Кондратий Григорьевич вдруг начинал «токовать», как говорили в гимназии. Поднявши на лоб очки, он рассказывал такое, чего нет в учебниках. Наполеон из великого полководца, гения, полубога превращался в тщеславного деспота, маньяка, сидящего в пустой палатке и вымаливающего совета у красного карлика-привидения. В битве в Цусимском проливе терпела поражение не только бездарность адмирала Рождественского, а русская промышленность, не сумевшая дать флоту взрывчатку — шимозу, что рвала, зажигала и топила русские корабли.

Дома Кондратий Григорьевич больше слушал. Лишь когда спор уводил гимназистов в сторону, вставал из-за стола и подходил к стеллажу — у него стеллажи во всех комнатах.

— Одну минуточку, господа, — почти не глядя находил нужную книгу. — Если не ошибаюсь, на странице сто восемьдесят четвертой вы найдете нужный ответ.

В углу, у окна, стоял мягкий диванчик, обтянутый коричневым шелком, с гнутыми ножками, неизвестно какого стиля. Он походил на сеттера, и Валерию частенько казалось, стоит погромче заговорить — и диванчик залает, затопает. На этом диванчике обычно сидела угловатая гимназистка с большими голубыми глазами и русой косой ниже пояса. Сбросив домашние туфли и поджав под себя ноги, Вера обычно читала. При виде Валерия — он всегда приходил раньше всех — чуть приметно краснела, опускала ноги с дивана, одергивала подол коричневого гимназического платья и спрашивала:

— Вам чаю, Валерий Аркадьевич?

Налив чаю, Вера садилась за стол напротив и, подперев подбородок маленьким кулачком, внимательно слушала его, поощрительно улыбалась, а иногда рассказывала свое.

— Я тоже даже во сне вижу джунгли, Валерий Аркадьевич. На земле полумрак, а на лианах сидит много красивых птиц и мартышек. Вы счастливый, Валерий Аркадьевич, — вздыхала Вера, — вы мужчина, вам доступны путешествия в дальние страны… Я часто вижу вечные льды и в них раздавленный остов «Жанетты». Скажите мне совсем, совсем откровенно, вы сильно мечтаете о подвиге?

На улицах гимназистки частенько провожали Валерия взглядом. Стройный, сильный юноша давно был уверен, что рожден для великих дел, но только отец и Вера напоминали ему об этом. Не это ли тянуло Валерия в маленький домик?

Как-то Валерий не был несколько дней, и Вера, встретив его, как обычно, вопросом о чае, добавила, улыбнувшись лукаво: