«Всё как следует быть», — довольно отметил Ваницкий, и, сдав партнёршу мамаше, поспешил через зал.

Губернаторша его встретила притворно сердито.

— Неисправимый повеса. Не успел приехать, не представился друзьям, и уже строит куры молоденьким девушкам. Кстати, Ваницкий, как вы попали на бал без билета?

— Ваше превосходительство знает, — Ваницкий глубоко поклонился, — швейцар собрания мой кум.

— Боже мой, у него везде кумовья. Но билет… — она захлопала в ладоши, — билет господину Ваницкому.

Застенчивая девушка в форме сестры милосердия с красным крестом на шёлковой косынке присела перед Аркадием Илларионовичем в глубоком реверансе. В её руках поднос. На подносе — билет.

— На раненых русских воинов, господин Ваницкий.

— Пожалуйста, — бросил на поднос сотенную бумажку. Повернулся к губернаторше. — Теперь я свободен?

— Наоборот. Теперь вы мой пленник. — Она взяла его под руку. — Вы были в Москве? Как я завидую вам. Книппер… Качалов… Вишневый сад… Это незабываемо. Правда? Кстати, что носят сейчас в столице?

— По преимуществу плакаты.

— Объясните.

— Кусок красной материи на двух палках, а на ней надпись «Долой». Не важно что, но непременно долой.

— Опять политика. Даже здесь, на балу… Я хотела спросить, что носят дамы?

— И дамы носят плакаты. Даю честное слово. И, кроме плакатов, кажется, ничего.

— Фи, Ваницкий, вы неприличны.

— Хо-хо-хо, — рассмеялся подошедший губернатор. — Нашла кого спрашивать про женские тряпки. Иди, командуй своими делами, а мы потолкуем о своих. Вы когда приехали, Аркадий Илларионович?

— Как Чацкий, Анатолий Иванович, — с корабля на бал.

— Похвально. Что нового в Петрограде? Отойдемте в сторонку.

— Нева течёт, наверно, по-прежнему в Финский залив, но только её не видно из-за толп демонстрантов, флагов и разных плакатов. На всех углах говорят речи.

— Знаю. Даже кухарки ораторствуют.

— Если бы только кухарки! Речи говорят рабочие. Это более серьёзно, чем кажется нам из Сибири. На этой мутной волне всплывают Чхеидзе, Церетели.

— М-мда. У нас тут тоже вчера солдатики устроили митинг, возле вокзала. Выбрали даже делегацию для переговоров со мной. Но на этот раз наша полиция… кхе, кхе, дам близко нет? Насчет дам наша полиция… — нагнулся к уху Ваницкого, прикрывшись ладонью, громко расхохотался. Седая бородка затряслась. И внезапно посерьёзнев, нахмурившись, сказал доверительно, полушёпотом — Вообще-то ужас творится, Аркадий Илларионович. Но я уповаю на патриотизм и верноподданнические чувства истинно русских людей. Не рабочих, конечно, а мыслящих русских. — Понизив голос, спросил — Что в Петрограде говорят о Распутине? Как переживает такую потерю царская семья?

— Анатолий Иванович, кто этот долговязый человек с независимым видом? На балу и с трубкой?

— Мистер Ричмонд. Превосходный человек, но плохо воспитан. Так что говорят о Распутине? Есть слухи, будто в убийстве замешан Юсупов?

— Кто ему здесь покровительствует?

— Распутину?

— Ричмонду.

Губернатор забеспокоился: «Догадался или уже пронюхал?» Но сказал с небрежной усмешкой:

— Я об этом ничего не знаю. Иностранцы пройдохи.

— Ужасные, ваше превосходительство. Этот мистер Ричмонд плохо воспитан, но отлично хапает русское золото и его чертова "Гольд компани" собирается проглотить сейчас один из лучших рудников в нашей тайге… При чьем-то содействии, ваше превосходительство.

— Гхе, гхе, — закашлялся губернатор.

Ваницкий заметил его замешательство и заговорил горячее.

— Разрешите быть откровенным, Анатолий Иванович. Двадцать семь английских компаний гребут в свой карман сибирское золото. В каждом городе склады сельскохозяйственных машин Мак-Кормика, Диринга, Джонсона, Эмилия Липгарта. В каждой волости представители Зингера, чуть не в каждом селе маслобойки Лунда и Питерсона, Синдмак. И так без числа. Утекают наши рубли за границу, а русский мужик ходит в лаптях. О Ричмонде я имел специальный разговор в Петрограде. Ещё немного, кажется, я возьму красный флаг и выйду на демонстрацию.

— Что ж вы хотите?

— Одну минутку, Анатолий Иванович, подойдёмте поближе.

«Частица ч-чёрта в нас заключена подчас, — пела на эстраде актриса. Складки её широкого черного платья расходились, алыми маками вспыхивал шелк в раструбах. — И сила женских чар творит в сердцах пожар».

— К-каналья, — щёлкнул пальцами губернатор и оглянулся — Моей половины здесь нет? Да, Аркадий Илларионович, так как же с Распутиным?

— А как с Ричмондом?

— Вы сами, насколько мне известно, заключили конвенцию с месье Пеженом, а теперь машете красным флагом.

— Это совсем другое дело, ваше превосходительство— слова почтительны, почтителен тон, но каждая фраза колет губернатора, как ость, попавшая под бельё. — Русские банки не могли дать мне заём в десять миллионов, так я уговорил французов и датчан построить дорогу на свои деньги. Это благоустройство окраин империи. Анатолий Иванович, вы ещё не подписали письмо… — губернатор отвел глаза, — которое вам приносил мой адвокат, господин Бельков?

— Я не видел такого письма.

— Разрешите завтра принести его вам лично?

— Пожалуйста. Для Аркадия Илларионовича дверь моего дома открыта всегда.

«Как далеко вы зашли в ваших сделках с мистером Ричмондом?»— думал Ваницкий.

«Пронюхал. Не дай бог до газетчиков донесется. Скандал! А он ведь такой. Ему всё нипочем». Губернатор взял Ваницкого под руку и спросил с любезной улыбкой:

— Откройте тайну, по дружбе, Аркадий Илларионович, сколько принесла вам гешефта эта история с потоплением золота, а? Тут некоторые очень интересуются этой историей.

— Вы имели намеренье войти со мной в пай? — Поклонился учтиво. — Всегда буду рад. — Выпрямившись, сказал с грустью — Да-а, живут иностранцы, не нам чета. Ходят упорные слухи, что мистер Ричмонд месяц назад снял со счёта четыреста тысяч. А совсем недавно ещё будто бы триста. На мелкие расходы… Живут же люди…

«Ну и язва… Пронюхал…» — совсем разволновался губернатор.

Шепот пронесся по залу:

— Яким Лесовик… Яким Лесовик…

Подошла губернаторша и шепнула Ваницкому:

— Вот первый сюрприз на сегодня. Боже, ну до чего он хорош. Его стихи я читаю каждый день и знаете… Плачу. Особенно эти: «Каплями алой крови упали гвоздики на мрамор могилы…» Гомер! Честное слово, сибирский Гомер! Допускаю, кое-кто будет шокирован: Яким Лесовик, поэт полусвета, ресторанных эстрад, — в благородном собрании. Но потомки рассудят. Я в этом уверена.

Яким Лесовик шёл через зал, взволнованный, бледный. Он бледен всегда, но сегодня лицо, как из мрамора. Тонкие, почти девичьи черты лица, нос с горбинкой, как у Гоголя, такие же длинные волосы, чёрные-чёрные. Они сливались с фраком, и казалось, Яким накинул на голову монашеский капюшон.

Гости расступились, давая дорогу поэту. Ваницкий чуть усмехнулся.

— Мне кажется, в бархатной блузе и потертых брюках он интересней.

Губернаторша вспыхнула.

— Перестаньте, я не могу это слышать. Поэты отмечены божьим перстом. Мы плачем над стихами поэтов, над кровью их сердца и бросаем им объедки, как скоморохам. Я не гнушаюсь пожать ему руку.

— Я тоже. За моим столиком в ресторане Яким всегда был таким же желанным гостем, как негр или заморское чудо. Но во фраке он просто банален. Сбрейте ещё ему бороду, и он потеряет всю свою импозантность.

— Прошу вас, не кощунствуйте. Молодёжь — барометр истины. Да, да. Я в этом уверена. Я вовсе не ретроградка и не могу слышать: «Ах, эта молодёжь». Так вот, третьего дня гимназисты выпрягли лошадь и на себе везли санки с Якимом. До самой его квартиры.

Яким не пошёл на эстраду, а остановился посреди зала. Прикрыв глаза ладонью, осмотрел сквозь пальцы публику, тряхнул головой и начал: