Егор суетился у промывалки, не зная с чего начать. Аграфена стиснула Ксюшины плечи.

— Болезная ты моя. Сарынь-то обрадуется. Последние дни тебя не видно, Петюшка соскучился. Всё спрашивает, когда тётка Ксюха придёт. И девки соскучились. А ты с Устином-то совсем помирилась?

— Совсем.

— И ладно. Серчать — только беса тешить. И я нонче робить буду. Господи, хорошо-то как! Ну идём, идём. Пока бастовали, промывалка льдом заросла. Чистить надобно.

Ксюша стоит в самой головке колоды и гребком на длинной берёзовой ручке «месит» пески, разбивает куски вязкой глины, освобождает гальку и мелкие золотые крупинки. Вода рыжей жижей бежит по колоде.

Отвыкла Ксюша от горняцкой работы, сбивается с ритма. Лоб покрыла испарина. Сбросила девушка шаль, полушубок. Осталась в беличьей шапке да в ватной кацавейке, подпоясанной красным кушаком. Рядом с ней таким же гребком Аграфена шурует гальку. Впереди Егор, тщедушный, неуклюжий, очищает от снега канаву, бурчит что-то под нос. Наверно, напевает и временами добродушно, счастливо поглядывает на Ксюшу.

Радостно Ксюше. Хочется крикнуть: «Мой прииск! Теперь всем хорошо будет!» Но она молчит. Перед глазами у неё стоит Ванюшка. Нынче утром он встретил Ксюшу у самой поскотины. По всему видно, давно дожидался. Замерз. Увидел и птицей к саням подлетел. Уселся на облучок, спиной к лошади, ноги забросил в коробок кошевы, застучал валенками по днищу.

— Морозно-то нонче. Понукай свово бегунка. Я тя до взлобка провожу. Ксюха, а ведь тятька тебя взаправду признал; позавчерась, как благословил нас, чёй-то Сёмша заспорил о тебе, а он как крикнет: «Тебе б ума хоть половину того, какой есть у Ксюхи, ты б, поди, губернатором был». А потом подвыпил да говорит: «Эх, сбросить бы мне двадцать лет, я бы сам за Ксюху посватался. Счастье, грит, те привалило, Ваньша». А я ему: «Чего ж ты спорил целый год?» Он только рукой махнул.

Замерз Ванюшка. Но проводил до самого перевала. Да ещё вылезать не хотел. Куражился:

— Вези меня на прииск, показывай приданое.

…Опять гудит обечайка. Обеденный перерыв. Притухший костёр на отвале снова лижет морозный туман красноватыми языками. Ксюша разбросила полушубок и раскладывает на нём обед:

— Егор, Аграфена, Федор, Тарас — идите сюда. Кликните из забоя Вавилу.

Арина заботливо уложила продукты в мешок из овчины, сунула туда бутылки с горячей водой и блины, словно только из печки, с парком. Дымятся куски жареной маралятины, а запах чеснока на морозе щекочет ноздри. Устин расщедрился: пять рублей дал взаймы.

— Сюда. Все сюда. Сёдни я угощаю. Аграфена, разливай чай. Иван Иваныч к нам…

— Иду. Это кто сегодня так раскошелился? Ксюша? Обед будет твой, а ужином я угощу.

— В другой раз. Сёдни мне надо в село. — Присела на чурбан у костра. Усадила рядом Ивана Ивановича.

— Ты скажи, когда Устин Силантьевич приедет? Может быть, снова… — прожёвывая блин Иван Иванович щелкнул себя пальцем по горлу. — Частенько он стал водочкой баловаться, мне его позарез нужно. Канат на шурфе надо менять.

— И меняйте.

— Легко тебе говорить. Во-первых, без спроса нельзя, а во-вторых, ключи от склада у Устина.

— Ключи вот, — Ксюша достала связку из кармана своей кацавейки, протянула Ивану Ивановичу. — спрос? Какой тут спрос, ежели дядя нонче болен. Меняйте. А я все ему обскажу.

— Добро. Канат я сменю. Вот-вот оборвется бадья пришибет стволового. И все же мне нужно самому видеть хозяина. Самому. Опять на шахту везут вершинник. Я к возчикам, они показывают на торец, а там клеймо Устина и знак, какое бревно на шахту, какое на шурф, какое на стройку.

— Иван Иванович, делайте всё как нужно.

— Тебе легко говорить! Передай ему, не приедет завтра к началу работ, я ухожу в забой, а с прииском пусть медведь возится. Поняла? Куда девать намытое золото?

— Я увезу. А ключи от склада оставьте у себя.

Проводив Ксюшу, Иван Иванович до поздней ночи сидел у железной печки, направляя кайлу и лопату для завтрашней работы в забое.

Утром Ксюша как вошла в контору, так сразу увидела кайлу и лопату, стоявшие у порога, поняла решение Ивана Ивановича.

— Здравствуйте. Вот всё и решилось. Тонкую крепь пускайте на дрова. Открывайте кузню. Всё делайте как надо, по правилам.

— Хозяин так сказал? Видать, забастовка научила его кое-чему… Постой, постой, чего глаза прячешь? Я хочу знать, как у тебя всё легко получается.

Ксюша старалась скрыть смущение.

— Я петушиное слово знаю. Кукарекну и — готово.

— Ты не дури. Сегодня я сделаю, как ты сказала, а завтра приедет Устин…

— Не приедет…

— Откуда ты знаешь? Нет, хватит. Пусть Устин сам расхлебывает, а я беру кайлу и в забой.

— Иван Иваныч…

— Ну что?

— Не приедет дядя.

— Почему?

«Господи! Што же делать? Клялась тайну хранить…»

Иван Иванович взбрасывает на плечо лопату с кайлой и идёт к двери.

— Иван Иваныч… Нет, не могу…

— Чего не можешь? Наврала всё, а теперь боишься глаза поднять.

— Я не врала. Я правду говорила: хозяин велел всё делать как надо… Хозяйка-то я… Только вы никому-никому. И в лавке будет как надо. И платить буду выше. Всё, всё, за што бастовали, я сделаю. Сама понимаю. Только вы никому… И Лушку на работу поставьте, мол, Устин так велел.

Подготовка к Ксюшиной свадьбе целиком захватила Арину. Времени немного, а дел столько, что голова идёт кругом. С утра начинала Арина кроить и, отбросив в сторону недокроенное, бежала в лавку Кузьмы Ивановича за лентами, потом в Новосельский край к портнихам. Ругалась с ними до хрипоты.

— Ты посмотри сама, солнышко, чего накроила. Этот рукав накось смотрит. Ну как есть, накось. Ворот давить будет. Батюшки-светы, да ты никак, лапушка, и шить начала? Распори, при мне распори. На святки приданое только кроить можно, а иголкой зачнешь колупать непременно родится слепой. Ты чего, золотце, несчастье Ксюше сулишь. Делай все по-хорошему, не лапти плетешь, а приданое готовишь. И подумай кому, первой красавице на селе. За ценой не стоим, а ты… будто нет креста на тебе.

И бежала ко второй портнихе, что готовила атласные одеяла; к третьей, что собирала пуховики; к чеботарю, и снова в лавку справляться, когда привезут из города полусапожки козловые, полусапожки яловые, да чтоб были со скрипом и непременно на пуговках. И чтоб мыло привезли духовитое, и ленты, ленты не забыли, а то совсем хороших не видно.

Уставшая, растревоженная, в сумерках добиралась Арина до дому.

Вот и сегодня еле дошла. А в голове всё заботы. Переступив порог, сразу закидала вопросами Ксюшу:

— Давно с Безымянки приехала? К пимокату ходила? Смотрела, какие тебе чесанки закатали? Хороши? Ну уж нет. Я к нему чичас забегала и расхаяла всё как есть. Из такой шерсти чесанки нищим катают. Стыдно будет на улице показаться. Ой, уморилась. Давай щи хлебать.

Обжигаясь горячими щами, продолжала говорить, не в силах сдержать переполнявшее её волнение.

— Ты бы, Ксюшенька, погодила эти дни на приск-то ездить. Делов полон рот. А приезжаешь споздна. Ой, лапушка, наперники на подушки заказала какие? Голубые? Атласные? Атласные — это правильно, а голубые ни в век.

— Кресна, а я люблю голубое.

— Мало што любишь. Голубые — для девичьих снов хороши, а на бордовых супружеская ласка куда горячее. Ты, голубушка, не красней. Я уж бабье дело до тонкости знаю. Ты садись на лавку рядком, и обдумаем хорошенько.

Сгущались сумерки, но лампу не зажигали: в сумерках лучше мечтать.

— Одеял стёженых, значит, четыре.

— Четыре. Одно сделаем красное, а одно голубое.

— Будь по-твоему, Ксюшенька, одно голубое, а одно непременно пунцовое. Исподнее сама буду шить. Никому, Ксюшенька, не доверю. Сглазют.

— Хорошая ты, кресна, ласковая, заботливая. И в кого ты такая? Кругом на селе все угрюмые, о своём пекутся, а ты обо мне.

— Лапонька ты моя. Да как же иначе? Моя свадьба-то как была? Хлеба краюха да лагун медовухи, а приданого — перина одна да телушка, как Сысой, с бельмом на глазу. Я чичас сызнова молодость свою провожаю. Ты-то приданое не в узелке понесешь, на подводах. Батюшки-светы! Сундуки-то у меня из ума вон. Утресь к приказчику побегу, пусть немедля в город по сундуки шлёт. Да надо штоб жестью были окованы муравлёной, да замки штоб со звоном. Бог ты мой, какое счастье тебе привалило, Ксюшенька. Нежданно-негаданно.