— Не убью, не бойсь… Арине ничё не достанется… — И был рад, что чувствует свою власти, свою силу, что никто не смеет остановить его руку. Запыхавшись, Устин схватил Ванюшку за волосы и, уставившись в искаженное болью лицо сына, выкрикнул — Одумался?

— Н-нет! Жени, тятя, на Ксюше…

Матрёна кинулась к сыну.

— Ваньша, этому не бывать!

— Чему не бывать? Чему? Раньше мужа суёшься, — заревел Устин.

Второй раз в жизни он слышит эти слова от Матрёны. Давно это было. Узнав, что Устин собирается свататься к Февронье, Матрёна выследила его на улице и, обдавая горячим дыханием, сказала прямо в лицо: «Этому не бывать». По её получилось тогда. Но с тех пор Матрёна не решалась сказать при Устине такие слова.

— Вот тебе «не бывать», — отбросив вожжи, наотмашь ударил жену по лицу. Утирая кровь, Матрёна отпрянула к печке.

Тяжело дыша, косолапя, Устин перешагнул через Ксюшу и сказал облегчённо, будто закончил тяжёлое, нужное дело:

— Вроде бы всё. — Отряхнул руки, как от пыли, и тут увидел Маркела Амвросиевича, испуганного, затаившегося в тёмном углу. И разом опомнился: «Не кончено дело. Прииск-то на Ксюху записан. Маркел Амвросич приехал её хозяйкой вводить. На полу затоптана царская печать».

Закричал, задыхаясь, давясь словами:

— Сёмша, вели лошадей запрягать. В город поеду! В город… Адвокат на всех на вас управу найдет. — Его не купишь. Он правду отыщет. Ванюшку… — ткнул пальцем в сторону младшего сына, — в солдаты. Ксюху… В тюрьму! А тебя, — шагнул к Маркелу Амвросиевичу, схватил его за ворот и приподнял над полом, — тебя, продажная шкура, кнутом стегать, ноздри рвать… На Сахалин тебя, в подземелье. На цепь. Тыщи не пожалею, а вас с Ксюхой на цепь посажу. Это мой-то прииск, мою кровиночку да какой-то там девке…

Отшвырнув чиновника, сорвал с вешалки шубу, шапку и стал одеваться.

Тут вошел Сысой. Он не ахнул, не удивился увиденному, а протянул руку Устину и сокрушенно сказал:

— Зря ты этак разбушевался, Устин Силантич. Я как узнал о твоем горе, заторопился к тебе, упредить хотел, уберечь от убийства, да вот задержался малость: справки наводил кое-какие, с адвокатом твоим совет держал.

— А што адвокат сказал? Што?

— Адвокат?… Да я его сюда привёз, чтоб здесь, на месте разобраться.

Устин сбросил на стул бобровую шапку с малиновым бархатным верхом, лисью шубу, кивнул Сысою:

— Садись. За адвоката тебе вот как спасибо. Вовремя Ты сколь ему посулил?

— Пять ста.

— Многовато. Но ежели запрячет этих вон шаромыжников, — кивнул на Ксюшу, на трясущегося в углу чиновника, — ещё сотню не пожалею.

Прииск шумел. Из кузницы доносилась дробь ударов рушника в наковальню. Хлюпали помпы на шахте. Вода была чистая, как слеза. Успела отстояться за дни забастовки. Дятлами стучали топоры креподелов.

У каждой землянки свой митинг. Но больше всего людей у открытой двери магазина.

Егор вышел из магазина первым. За спиной тяжелый мешок, шапчонка сбита набок. Рядом шла Аграфена с корзинкой в руке.

— Стало быть и впрямь дают, — ахнул Журавель.

Спустился Егор с крылечка и тут же, на утоптанном снегу, откаблучил:

— Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота. Эхма…

А из толпы выкрики:

— По скольку дают, Егор? Сколько хошь?

Егор, ухмыляясь довольно, ответил:

— Э, н-нет! Пошаливаешь. За прилавком Вавила стоит рядом с приказчиком и сказывает, кому сколь вешать. Список ведёт.

От шахты прибежал раскрасневшийся Федор.

— Вавила, в забое огниво сломало. Подкрепить?

— А как же. Обещали Устину, все будет блестеть как рыбий глаз. Крепи, да по-хорошему. Подходи, Павлинка. Ей, значит, муки… пуд десять фунтов.

…Распределяя продукты, Вавила все чаще смотрел на дверь. «Долго нет Лушки. Неужто хозяйка её задержала? Нет, наверное, пришла. Убирает сейчас землянку или стряпает с Аграфеной». Пять дней не было Лушки. Скучает Вавила. Выйдя вчера от Устина, нарочно задержал товарищей возле дома Кузьмы. Нарочно говорил громко, смеялся. Не вышла Лушка, а приходить к Кузьме в дом запретила.

Темнело, когда Вавила закончил раздачу продуктов. Вышел на улицу. Над горами, над тайгой повисла сизая дымка. Скрипел под ногами снег. Вавила торопливо шёл по пустынной улице. Столбы дыма над каждой землянкой, сизые, стройные, как березки с пушистой кроной вверху. Смолевый дым, запашистый. Плотны двери землянок, и все же улица пахла не только дымом — щами, хлебом, кашей, а то и пирогами. На морозе запах заборист, ноздри щекочет, дразнит голодный желудок.

Вавила ускорил шаги.

— Что Лушка готовит?

С силой рванул дверь. Темно. Печка не топится. Нежилью пахнуло в лицо.

— Где же она? У Аграфены?

Спустился в землянку Егора. Петька навстречу бросился.

— Дядя Вавила, дядя Вавила. Мамка щербу сгоношила. Ох и щерба, — и заныл — Исть хочу, а она до звезды не дает.

Вавила поднял Петюшку на руки, прижался мальчонка к его плечу и замолк.

У печурки Оленька, присев на корточки, мешала угли. Капка с Аграфеной накрывали на стол. Торжественно притихший Егор сидел на нарах. Увидев Вавилу, как-то сразу скукорился и задергал бородку.

— Где Лушка?

— Не видал нонче Лушку, — ответил Егор, а глаза отвел.

Тишина. Только в чугунке булькало что-то.

— Хлеб неси, Капка. Хлеб, тебе говорю, — засуетилась Аграфена, хотя калачи стояли на полке, рядом.

Необычна Аграфенина суетливость. Необычно молчание Егора.

«Заболела? Сразу б сказали. Что же случилось?»— и опять повторил:

— Аграфена, где Лушка?

— Да што ты ко мне? — набросила полушалок на голову и к двери. — Пусти-кась, к соседке мне надо.

Вавила загородил дорогу.

— Где Лушка?

— Лушка?.. — растерянно повторила Аграфена, уже не пытаясь уйти из землянки. Стояла, теребя концы полушалка.

И понял Вавила: случилось такое, о чем Аграфена не скажет. Опустил Петьку на пол, выбежал из землянки.

— Вавила, Вавила! Куда ты? — кричала вслед Аграфена. — Хлебать чичас будем. Куда ты?

— На село иду. К Лушке.

— Батюшки! Што ты удумал? Вернись.

По дороге в село Вавила терялся в догадках. Пробовал рассуждать спокойно — не мог. И о чем рассуждать, если ничего не известно. Одно ясно — надо скорее увидеть Лушку.

Лушка стояла у печки с миской в руках. Увидев Вавилу, отступила к окну, опустилась на лавку. Глаза огромные. Синева под глазами, и кажется, будто они в пол-лица. Услышав стук двери, на кухню вышел Кузьма Иванович. Удивился, увидев Вавилу.

— Кого тебе, молодец?

— Здравствуй, Кузьма Иваныч. Я к Лушке пришёл. Мне её надо.

— К Лушке? — вскипел Кузьма Иваныч. «Полюбовников на дом заманивать!» Но сегодня прощеный день, и не пристало пастырю душ выдавать свои чувства. Перекрестив Вавилу, сказал как можно смиренней:

— Завтра придешь.

— Я ей муж.

— Му-уж? Што ж ты, Лушка, не пригласила меня на свадьбу? А венчались где, поди, под кустом? Ты, молодец, иди-ка, протрезвись, а не то я народ крикну. — И сразу за дверь: на лице Вавилы такое, что уж в горнице, прикрывшись створками, зашептал — Разбирайтесь там сами. А ужо я спрошу с потаскухи.

Вавила подошёл к Лушке.

— Одевайся, пойдем.

— Што ты? Куда? — в руках у неё все ещё была миска. Из миски струился пар. За паром лицо казалось совершенно бесцветным и странно двоилось. Вавила принял миску, поставил на стол. Взял Лушку за руку.

— Пойдем.

Закрыла Лушка глаза. Вот-вот свалится с лавки. А Вавила тянет к дверям. Она идёт, не открывая глаз, повторяет:

— Я не пойду. Не пойду. — Скрипнула дверь, морозом пахнуло в лицо. Очнулась. На плечах полушубок. Рядом Вавила говорит что-то. Что? — Лушка не слышит. О своём думает: «Нельзя идти. Отказаться надо».

И произносит:

— Не люблю я тебя.

— Врёшь!

— Я «другого нашла. Получше…

— Что-о?

Лушка видела, как исказилось лицо Вавилы. Он потянулся к её шее. Лушка закрыла глаза. «Удушит? Хоть бы скорей…»