И тут из темноты, почти рядом неожиданный шепот:

— Вавила никак?

Голос девичий, певучий. Удивился Вавила. Остановился.

— Я. Кто меня?

— Не признал? А я тебя сразу… — послышался не то вздох, не то огорченный смешок. Девушка подошла совсем близко. — На прииск идешь? И я пойду с тобой до поскотины… У нас корова домой не пришла.

— Что ж, пойдем. Только кто в такой темноте ищет коров?

— Велено… Может, ботало где услышу,

Замолчали.

Недалеко на гриве рявкнул козел. Девушка ойкнула,

Вавила рассмеялся.

— Испугалась?

— Козла-то? Нимало. Про своё грезила, а он заревел невпопад. — Опять замолчала. Видно, ждала, что скажет Вавила, и не дождавшись, огорченно вздохнула. — Темноты я боюсь и… леших. У них осенью свадьбы. Они осенью бесятся. Я как зайду в тайгу — хоть ночью, хоть днём — так сразу сарафан наизнанку и крестик в руку. Иначе от них не спасешься, заголосят, замяукают, защекотят. А я щекотки больше леших боюсь.

— И сейчас у тебя сарафан наизнанку?

— Ну уж. Вдвоем иду, с мужиком.

— А домой как пойдешь в темноте от поскотины?

— Так и пойду. Какое тебе дело?

Вавила понял: боится она обратной дороги — и решил: «Придется проводить до дома».

— Ты хоть имя скажи, — попросил он.

— Неужто ещё не признал? Лушка я, Лушка. Ты же меня Утишной звал и хлеба просил продать. — Голос у Лушки певучий, и в нем упрек слышится. — А я тебя сразу признала. В то воскресенье еще, как ты Егоршева Петьку за руку вел. У нас мужики с сарынью не водятся. Срамота, говорят. Бабье дело. А мы шишку-то рядом били. Не видел?

— Как же не видел. Помню теперь. Ты ещё песни пела. Так значит увидела ты меня с Петькой за руку, вспомнила, как я жука по луже возил, и тебе за меня стало стыдно? Верно ведь?

— Что ты! Я сразу приметила, ты не такой, как все. Я шибко сметлива. Помнишь, как с прииска шли? Другой бы мужик сразу облапил, а ты… Ты, слыхать, и не пьешь, и по бабам не ходишь. И книжки, говорят, читаешь?

Вавила остановился.

— Лушка, а мы ведь прошли поскотину.

— Неужто? — деланно засмеялась, будто не видела открытых ворот. Помялась, и решившись, махнула рукой. — Пусть. У меня все коровы нынче в загоне.

— Что?

Глухая темная ночь. Вавила вспомнил золотистые волосы, ясные серые глаза, озорные и удивленные. Его тянуло к Лушке, но откровенность её покоробила, оттолкнула. Вавила сказал, как отрезал:

— Лушка, не дело ты затеяла.

— А ты не ряди. Ты мои думки не знаешь.

— Понял сейчас.

Лушка прижала руки к груди, торопливо зашептала:

— Что понял? Что? Да я их сама понять не могу. Рассыпались все, не собрать. — В голосе её послышались слезы. — Тебя ещё утром приметила, ты с Михеем шёл в Новосельский край. Наврала хозяевам, к тётке больной отпросилась. Весь день караулила… А зачем? Сама не пойму… — Отступила в таежную темь. За сушину укрылась.

Утром, увидя Вавилу, Лушка говорила себе: обратно пойдёт, увяжусь за ним ненароком. Не косорота же я, не крива, не щербата. Тогда не обнял, сегодня заставлю. Заставлю. А как руки протянет, я его шлеп по рукам и домой. Смеялась. Сейчас поняла — не ради шутки полдня проходила в кустах, карауля Вавилу.

Мчались по небу тучи. Тихо, чуть слышно шумела тайга. Вавила стоял на дороге и звал:

— Лушка… Луша… Да куда ж ты спряталась? Идём, я тебя домой провожу.

— Нет.

— Чего ж ты хочешь? — Вавиле стало стыдно за глупый вопрос. Но Лушке он вовсе не показался глупым.

— Не знаю. Только не уходи. Мне кажется, я больше тебя не увижу. Есть у тебя серянки? Ты б лицо своё осветил. Не увижу я больше тебя. Не увижу. Что-то сегодня стрясется.

— Нет у меня серянок и не надо их. Пойдем.

— Хочешь, чтоб я ушла поскорей? Я уйду, уйду. — Лушка побежала. Вавиле послышалось, будто пискнула летучая мышь.

— Луша, подожди, провожу…

— Не надо. — Но сразу остановилась. Медленно-медленно повернулась к Вавиле. — Ты сказал, будто жил на острове, где одни мужики. Врал, поди?

— А зачем тебе это нужно? — Вавила подошёл к Лушке.

— Нужно. Так врал или нет?

— Нет, не врал.

— Что-то сегодня стрясется. Последний раз тебя вижу. — Перешла на шепот. — Вавила… меня много мужиков целовали… Всякое было, а ты… Сама не пойму. Ты не такой. Ты первый…

Голос её утратил певучесть, звучал — будто холст разрывали.

— И ночь у меня эта первая. Такая вот… Сама себя не пойму… Может, не побрезгаешь, поцелуешь? Только раз… Вся я тут. — Опустила голову. Отвернулась и сказала так тихо, что Вавила еле расслышал — Брезгаешь. Я бы тоже побрезговала такая, как нынче…

Не простившись, пошла к деревне. Ночь скрыла Лушку, а Вавила все видел её, освещенную солнцем, озорную, когда она подходила к избушке Устина, и грустную по дороге к деревне. «Вся я тут», — сказала она, и Вавила почувствовал: — Правда, вся она тут, без утайки, без девичьей лукавости. «Меня много мужиков целовали». Надо же решиться сказать такое…

Вавила побежал следом за Лушкой. Догнал.

— Лушка, Лушка, — он старался говорить как можно ласковей. — Луша, я… Холодно стало, на-ка пиджак.

— Я не озябла. А пиджак дай. Странно-то как?

Дорога в колдобинах. Лушка шла, спотыкалась, не замечала ухабов.

— Вот и поскотина. Больше не провожай. Эх, были б серянки, посмотрела бы на тебя.

Вавила взял Лушку за руку. Девушка стояла закинув голову и смотрела в его лицо, покорная, беззащитная. Вавила наклонился и поцеловал её в щеку. Потом почувствовал Лушкины губы, холодные, как неживые. Лушка обмякла и скользнула из рук. Вавила ухватил её за талию. Вскрикнула девушка, обвила его шею. Жаром обдало Вавилу…

Ванюшка бочком, на цыпочках выскочил из гостиницы и пошел по ночному городу. Русый чуб завит в кольца. Искусный парикмахер приспустил его на правую бровь, и от этого глаза казались ещё больше, ещё удивленней. На плечах у Ванюшки новенькая поддевка, сшитая в талию. Сукно синее-синее, как весеннее небо. Под поддевкой огнём полыхает оранжевая косоворотка. Шелестит шелк, как живой, словно шепчет о чём-то, тревожит Ванюшкину душу. Сапоги лаковые, со скрипом.

Ванюшка нагнулся, поддернул голенища, пузатые как самовар. Сунул руку в карман: тут две полтины? Тут. Хихикнул от счастья.

Первая в жизни поддевка! Первая шелковая рубаха! Первый собственный рубль в кармане. А вокруг неведомый город.

Впереди слышался гул, виделись огни, и белесое зарево висело над ними. Ванюшка ускорил шаг и вышел на главную улицу. Цокали по булыжной мостовой подковы извозчичьих лошадей. Шумливая толпа шла по панелям. Люди смеялись, толкали Ванюшку. Какая-то девушка, нарядная, красивая, с огромной русой косой оглядела его, улыбнулась, что-то шепнула подруге.

Радостно стало на душе у Ванюшки от шумной толпы, от сияния фонарей, а особенно — от взгляда добрых девичьих глаз.

— Людей-то сколь, батюшки светы, — удивлялся Ванюшка, стараясь держаться поближе к заборам. — А шумят, как Выдриха в половодье аль тайга в непогоду. Живут же баре…

Толстый мужик на углу привел Ванюшку в восхищение.

— Ай боров какой! Щёки, как салом намазаны, носа не видно. Ну и здоров.

Мужик, в белом фартуке, продавал что-то в стаканах.

— Почем? — солидно спросил Ванюшка.

— Две копейки.

— Налей.

Отпил глоток. Во рту защипало и запахло цветами.

— Ну диво так диво. Хы. И всего две копейки. — ещё глотнул. Еще. — Благодать. — И тут в нос стрельнуло, защекотало, слезы на глаза навернулись. Испугался Ванюшка, поставил стакан да за угол. Прижался к забору.

Стрельнуло опять и опять. Защекотало в носу.

— Батюшки светы! Да што ж такое со мной?

Но смотрит — другие пьют. Да и у самого во рту сладость.

— Ишь, как ловко придумано, — восхитился Ванюшка. — Выпил на две копейки, а сладость эта взад-вперёд ходит.

— Экстренный выпуск, экстренный выпуск, — шнырял в толпе низкорослый мальчишка в серой кепчонке. Под мышкой у него стопа газет. — Наша блистательная победа над немцами!