Иван Иванович схватил руку Устина и пытался вырвать прут.
— Очумел? Пусти! Не суйся промежду домашними, — хрипел Устин. Тряхнув плечом, он легко отшвырнул Ивана Ивановича, размахнулся вновь и покачнулся от удара в лицо. Взревел:
— Ты на кого руку поднял, сморчок? К-каторжник. Убью! — он пригнул голову и, широко ставя ноги, медленно двинулся на Ивана Ивановича. Тот стоял немного растерянный, с опущенными руками. На щеке птицей бился, дрожал маленький мускул.
Дядя! Не надо! — рванулась вперёд Ксюша. Но Иван Иванович схватил её за плечи и удержал. Поставил рядом с собой.
— Убью… В муку изотру, — хрипел Устин.
— Изотрет. Ей-ей, изотрет, — возбужденно шептал Симеон.
И тут Иван Иванович не увидел, а почувствовал, что рядом с ним и Ксюшей встал Михей.
— Ваньша! Сёмша! Ко мне! — крикнул Устин.
Но Симеон. куда-то исчез, а Ванюшка просил:
— Тятька, не надо…
Плечом к плечу стояли Михей и Иван Иванович, а рядом с ними перепуганная Ксюша. Стояли не отступая. Устин ещё ниже пригнул голову и прохрипел:
— Отдайте девку. Лучше добром отдайте.
— Ударь меня раз, и будем квиты, — Иван Иванович шатнул навстречу, — но Ксюшу не тронь. Не то…
— Да ты грозить? Вон с моего прииска. Вон! И Михей вон! И Ксюха — вон! Чтоб к утру вашим духом не пахло.
Аркадий Илларионович расхаживал по кабинету и, похохатывая, слушал рассказ Сысоя.
— Полз как индеец?
— В точности индеец, Аркадий Илларионович. Ночь, темнота, я, значит, ползу между кочек на брюхе. Вода под руками холодная хлюпает.
— А филин как ухнет…
— И сейчас вспоминать страшно. Да что там филин. Возле работ всю ночь напролет каторжник ходил с дубинкой. Только травой зашуршу, он ревет: «Кто там!». Дух затаю и лежу. Отвернется, я снова за нож.
— Стой! А при чем тут нож? — насторожился Ваницкий.
— Так я ж… Сысой замялся. Смущенно сказал: — Боялся я очень, всю ноченьку нож в руке продержал.
— Так, так. — Ваницкий успокоился. «Понятлив Сысой. Молодец». И спросил: — А зачем ты, вообще, ползал на Безымянке?
И снова нашелся Сысой.
— Как зачем? Надо же было узнать, какой это прииск, как моют, какое там золото. Богатое золото, Аркадий Илларионович. Очень богатое. Я так полагаю, у хорошего хозяина будут пудовые съемки.
Чувствовалось, что Сысой не преувеличивает, и Ваницкий совсем развеселился.
— А где сейчас твой приискатель?
— У меня отсыпается. Ох и умен. В потаенный знак положил записку: «Прииск заявлен на имя господина Ваницкого А. И.»
«Перестарался, братец…»— подосадовал Аркадий
Илларионович и спросил:
— Местечко для дома управляющего выбрал на Безымянке?
— Выбрал. Ох веселое место! Поляна — большущая, солнце всё время светит. Только трудно было приискателя того сыскать. И вся наша беда, Аркадий Илларионыч, от этого проклятого каторжника. Устин бы не догадался с заявкой.
— Возможно, но не гнать его было нельзя. И тебе, господин будущий управляющий прииском, надо будет знать — почему. Каторжник, как ты его называешь, грамотный мужик, нужный на прииске. Если разобраться, он молодец: не допустил, чтоб пьяный офицерик, у которого собственные пальцы от хмеля двоились, стрелял в человека. В душе я благодарен ему за вмешательство, но как хозяин не могу допустить, чтобы рабочий безнаказанно встал против моей воли.
И ещё крепко учти, господин будущий управляющий прииском, мой служащий не может шататься пьяным на улице. Не может ввязываться в кабацкие драки. Выгоню с первого раза.
Ваницкий удобно расположился в кресле и продолжал поучать Сысоя:
— И ещё одно намотай на ус. Долг гражданина и абсолютная честность, как её понимают простые люди, часто несовместимы. Есть высшая честность и долг перед делом. Возможно, тебе жаль Устина. По-человечески. Но как промышленник ты не мог поступить иначе. Страна воюет. Стране нужно золото. Устин— мужик — и не сможет дать столько золота, сколько надо стране. Понимаешь?
Аркадий Илларионович вызвал лакея и приказал:
— Позвать адвоката.
Адвокат — сухонький старичок с седой бородкой клинышком, в пенсне на чёрном шнурке, тот самый, что торговал у Устина прииск в чайной, — неслышно проскользнул в кабинет и замер у дверей.
— Изволили звать?
— Звал. Сысой Пантелеймоныч разыскал приискателя, открывшего прошлой осенью золото в Безымянке. Потаенный знак заложен на моё имя. Опротестуйте заявку Устина Рогачёва в судебном порядке. Сколько вам понадобится времени на выполнение всех формальностей?
После ссоры с Устином Иван Иванович надел стеганую тужурку и ушел в тайгу. Ходил между темными, притихшими пихтами и думал: «Что делать? Просить полицейское управление о переводе в другую волость? Почему? — спросит начальник управления. — С хозяином характером не сошлись? На родине не сошелся характером с государственной властью. В тюрьме не сходился характером с надзирателями. На прииске не понравилось поведение господина Ваницкого? Нет-с и нет-c! Значит, жить в Рогачёве? Но как? Идти в батраки? Так я же ни пахать, ни косить. Мечтал об артели. Создали бы артельный поселок, школу, кооперативную лавку, клуб. И вот дурость Устина все разрушила. Чем отличается самодурство Устина от самодурства Ваницкого или тюремного надзирателя?..»
Глухо, надсадно ухала выпь. Иван Иванович все ходил, все думал.
«Нет, я должен остаться здесь, в Рогачёве. Ради артели, ради моих тетрадей. Надо дорисовать орнаменты на доме Кузьмы. Изучить быт кержаков. Пройдет год, два, три, в Петрограде выйдет книга Ивана Ивановича Многорекова «Говоры, быт и культура кержаков Притаеженской волости». Я буду знать: прожил жизнь не даром. А какой здесь чудесный говор, какие красивые песни, какие обряды!»
Вспомнилась далекая деревушка в Курской губернии. Подслеповатые курные избы. Одна из них — школа. Такая же покосившаяся, крытая соломой, всего в два окна.
Окончив учительскую семинарию, он приехал сюда учить ребятишек и сразу столкнулся с беспросветной темнотой. В соседях не могла разрешиться от бремени молодая женщина. Знахарка сбрызнула её с уголька «святою» водой. Не помогло. Раздавила в балакире трёх пауков, порвала в углу паутину, настояла все это на воде и поила роженицу. «Испей, касатушка, порванной паутинки, испей раздавленных пауков и тенеты падут. Выйдет плод». Но роженица кричала. Отворили в церкви царские врата — и это не помогло. Тогда положили её животом на порог…
— Запрягите лошадь, съездите в соседнее село за фельдшером, — уговаривал Иван Иванович мужа.
— Ни к чему все это, мил человек. Ежели бог не поможет, то разве человеку под силу?
Умерла красивая молодуха.
Ел Иван Иванович хлеб из мякины, ел хлеб с лебедой и твердо усвоил истину: «Не то беда, что во ржи лебеда, нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды».
Ежедневно видел перед собой двадцать пять ребятишек в продранной одежонке. Каждое утро, после молитвы, они стояли и пели «Боже, царя храни». И сам с ними пел.
Вечером, засветив керосиновую лампу, садился за стол, раскрывал книги. В них совсем иной мир. «Город солнца», где правит «сословие мудрых», где нет богатства, делающего людей хитрыми, коварными. Фаланги Фурье, где каждый работает в меру своих сил и способностей, где процветает разум и общее благоденствие. У Чернышевского читал про мастерскую Веры Павловны, а потом выходил на улицу и видел покосившиеся избушки, деревянную соху и слышал пьяные песни.
«Только община, только артель положат конец этому беспросветью», — думал Иван Иванович.
И он ходил из дома в дом, уговаривал крестьян объединиться в фалангу.
— Оно бы, может, и ничего, — отвечали ему, — земли-то опять же — курица перескочит.
Добродушный помещик с седыми бакенбардами на обвислых щеках слушал его, поддакивал. Соглашался, что мир устроен несправедливо, и многое надо бы изменить.
— Какое у вас доброе сердце, молодой человек. Как приятно беседовать с вами. Как-то становишься чище, и на душе разливается сладость. Заходите почаще.
