— Кажется, да… — неуверенно ответил управляющий.

Ваницкий ждал подтверждения. Он сел верхом на стул и смотрел на Казимира Адамовича пристально, как на экзамене.

— Из одного куста сделать девять богатых забоев, — нащупывал дорогу Казимир Адамович. Ваницкий чуть приметно кивнул. — И пусть идёт шепоток, — продолжал ободренный управляющий, — на Баянкуле девять забоев за железными дверями…

Ваницкий кивал.

— Слушок о хорошем золоте — это кредит. А кредит — это прибыль.

Ваницкий налил ещё по рюмке.

— Приятно с вами иметь дело, Казимир Адамович, очень приятно.

Вечером Ваницкий говорил сыну:

— Баянкуль — это такая приманка, на которую может клюнуть хорошая рыба. Какая? Ещё не знаю, Казимир Адамович будет готовить приманку, а я искать рыбку. Впрочем, рыбка, пожалуй, есть. Хорошая рыбка — белуга. Только она собирается быть здесь в июле, а это чуть рановато. Казимир не успеет приготовить приманку. Ну что ж, задержим гостей. Это сделать сумеем. — Прошелся по кабинету, потирая руки. Потом повернулся к Валерию. — Да, чуть не забыл. Тебе надо ехать в полк.

— На фронт?

— Н-нет. Ты переведён в другой полк. Он, кажется, в Акмолинске. Дыра, конечно, ужасная, я понимаю, но полк в таком состоянии, что на фронт его двинут не скоро.

Ксюша нашла Михея за огородами, на лугу, среди жёлтых лютиков и голубых незабудок. Присев на корточки, он вязал ремёнными путами ноги гнедого мерина.

— С приездом, Михей.

— Спасибо…

Руки его сразу утратили сноровку и вязали путо неловко, будто впервые. Показалось Михею, что и сидит он смешно, по-бабьи, на корточках, и ответил как-то смешно.

На людях куда всё проще. Ответил бы бойко: «Здравия желаю, красавица!», «Спасибо, красавица!». А то и шутку отпустил бы, озорную, весёлую, от которой и Ксюша рассмеялась бы, и другие. А один на один — слова в горле вязли.

— Ты никак нонче с прииска воротился?

— С прииска. Кузьма Иваныч посылал.

— Тетка Матрёна наказала спросить, не видал ли на прииске Дядю Устина.

— Свата его, Егора, видал. Он сам вторую неделю Устина ждёт. Говорит, не простившись Устин уехал. Кони вернулись?

— Нет и коней, — Ксюша вздохнула, глаза у неё повлажнели. Михей успокаивал:

— Всяко бывает в тайге. Замешкался где-то. Приедет, — а про себя думал: «Если б на броду что случилось или, скажем, на зверя наткнулся — кони б домой прибежали. А тут и коней нет. Недаром на прииске шепчутся, будто его Ваницкий выслеживал».

— Значит доподлинно не знаешь про дядю? Так и скажу. Прощай покуда, Михей.

Повернулась и пошла в гору.

«Неужто сгинул Устин? — всё думал Михей. — Что ж теперь с Ксюшей-то будет? Без лошадей — не хозяйство. Придется ей, видно, другое место искать. Может статься, уйдет из села, а потом и не сыщешь…»

Тоскливо стало Михею. Один он на свете. А Ксюша — вроде сестра. Даже дороже. Нет её — и внутри что-то сосет, сосет, будто пиявки пристали. Появится — хочется взять гармошку, растянуть цветастые расписные меха, спеть такое, что ни разу не пел никому.

Когда весной лягнул его табунный жеребец, и Михей валялся, как продранный куль, она приходила к нему, приносила пищу. Не брезгала рану обмыть. Многим не брезгала тогда Ксюша: мало ли бед случалось с впавшим в беспамятство человеком. Выходила Михея. И сделала это просто, как доила коров, косила траву или стреляла белку из отцовского длинностволого ружья.

Михею, да и всем тогда показалось, что не без умысла ухаживала девушка за брошенным, больным человеком. Даже вдовушки — подруги Михея, и те испугались людских пересудов, а Ксюша ходила к нему среди белого дня, невзирая на ухмылки соседей. Хорошо знал Михей, как надо благодарить за бабью заботу. Обнял как-то Ксюшу за плечи, ущипнул тугую девичью щеку и получил звонкую оплеуху.

Целый день не было Ксюши. Пришла поздно вечером. Умыла его, перевязала рану, но прежде показала кулак.

— Ежели што, не посмотрю и на хворость твою.

Михей много раз щипал девок. Они визжали, делали вид что сердятся, но жались к нему. Сейчас Михей понял, что девки разделились для него на две неравные части — на Ксюшу и всех остальных.

— Ксюша! — Михей сорвал узду с мерина, привычно хлопнул его ладонью по крупу и побежал по тропе вдогонку. — Ксюша-а-а…

Хотелось сказать многое. В думах всё получалось складно, а сейчас слова будто попрятались.

— Ежели стрясется чего, так ты… того… Мне весточку подай.

Усмехнулась Ксюша.

— В дочери думаешь взять!

— А ежели не в дочери! Ежели под венец?

— Я тебе пошуткую!

Гневаясь, Ксюша резко повернулась к Михею и по его замешательству, по его растерянному, ставшему неожиданно детским лицу, по ждущим ответа глазам поняла: не шутит Михей. И не ослышалась она.

— Ты для меня дороже всего.

— Правда?! — невольно вскрикула девушка. Радость засветилась в глазах.

Бесприданница, чернявая, чужая в роду Рогачёвых, Ксюша примирилась с мыслью — вековать ей одной.

И вот, нежданно-негаданно, этот чубатый парень обронил такие слова: «Под венец…», «Ты дороже всего…».

Ксюша слушала их, не смея поднять глаза на Михея. Хотелось, чтоб он говорил ещё и ещё. И он говорил. Это вселяло надежду, что и ей, Ксюше, суждено испытать в жизни счастье. Может быть, когда-нибудь она услышит такие слова и от Ванюшки. Сказала с нежностью, шёпотом:

— Спасибо, Михей. Хороший ты…

— Значит, согласна?

Поняла Ксюша, что Михей ждёт не простой благодарности. Покраснела ещё больше. Дотронулась теплыми пальцами до его шершавой руки.

— За ласку твою спасибо, Михей. Я будто другим человеком стала. Спаси тебя бог. А под венец не могу. Прости уж.

— Ксюха! Куда запропастилась, — окликнула Матрёна. — За смертью тебя посылать.

Ксюша вбежала во двор. Ванюшка сидел, на ступеньке крыльца, вставляя в деревянные грабли новые зубья… Груда стружек росла, а грабли оставались беззубыми. Взволнованная признанием Михея, Ксюша остановилась возле Ванюшки. Да не ко времени подоспела. Он со злостью отбросил сломанный зуб граблей, выругался и крикнул Ксюше:

— Иди скорей. Мамка зовет.

Опустив голову, Ксюша взбежала на крыльцо.

— Тетка Матрёна! — крикнула она от порога. — Михей сказывает, дяди Устина на прииске нет. Был, говорит, да уехал.

— Соколик ты мой, Устинушка, на кого ты меня спокинул, — тонко заголосила Матрёна.

В дверях появился Ванюшка. Растерянный, мешковатый.

Осиротела семья. Осиротел дом.

— Где Симеон? — выкрикнула Матрёна.

— Не знаю, — совсем растерялся Ванюшка.

— Он в кузню пошёл, — напомнила Ксюша.

…Кузница на дальнем конце села, в расейском краю.

Птичьими гнездами прилепились на склоне Новосельские избы. Без крыш, без оград, желтые срубы и к ним — неторные тропы.

До войны здесь было всего с десяток изб. Жили в них латыши. А потом, как плеснула война потоком беженцев с Галиции, Бессарабии, с Пинских болот и Августовских лесов, так и потонули добротные латышские избы в хаосе скороспелых избушек, а степенность латышей растворилась в сутолоке беженской голытьбы.

Но среди беженцев — мастера, а потому и кузница стоит в Новосельском краю. От неё до дома Устина без малого три версты.

Симеону залатали рваные полотна литовок, и он возвращался домой. На душе неспокойно. Надо косить, а отца все нет. В соседнем селе, Притаёжном, говорят, десятские по избам ходили, новобранцев скликали. Не сегодня завтра в Рогачёве появятся.

Прошлой осенью Симеона было забрили, да отец выкрутил: увел со двора коровёнку, а Симеон остался.

Солдатчина всегда вызывала страх. Симеон слышал от стариков, что рекрутов раньше вязали, точно преступников, по ногам и рукам. Связанных везли в город. Родители сразу начинали говорить: «был у нас сын Микешка» и в поминальник записывали на страничке «за упокой».

В этой войне иначе. Новобранцы шли в город сами и не исчезали бесследно, а от грамотных изредка приходили письма. Были и такие, что возвращались в село. Вон Михей, к примеру, вернулся с Георгиевским крестом и стал для девок, как мёд для мух. Этак и Симеон согласился бы отдать несколько пальцев.