В другой бы раз Иван Иванович, слушая Егора, не выдержал, рассмеялся, но сейчас поймал себя на мысли, что много раз он не соглашался со словами и делами Вавилы, и всё же почти всегда Вавила был прав. Может быть, он прав и сейчас? В Петрограде действительно должны знать, что творится в самых глухих уголках России. И пусть не придёт ответ на это письмо, но надо сплотить силы небольшого отряда. Это письмо — клятва Егора, Федора, Вавилы, всех их.

Когда Вавила закончил писать, Иван Иванович, неожиданно для себя, подписался вместе со всеми. И, подписавшись, испытал странное, непонятное для него волнение.

— Теперь будем ждать… — сказал он.

— Ждать нам, Иван Иваныч, нельзя ни минуты. Мы сидели в тайге, пока не знали что делать. Теперь надо выходить из тайги к людям и действовать. Как, где — давайте обсудим. Городской комитет прямо нам указал: выходите из тайги, уходите подальше в степь, где вас не знают, и агитируйте за настоящую революцию, агитируйте за большевиков. С кем вы, Иван Иванович?

Иван Иванович молчал. Вавила не торопил.

— Подумайте. Но завтра мы должны твердо знать— с нами вы или нет.

Когда легли спать, Вавила, рассказывая последние деревенские новости, вскрикнул:

— Эх, чуть не забыл. Ксюха-то, Ксюха, накануне свадьбы с одноглазым Сысоем сбежала.

— Как сбежала?

— Очень просто. Как обычно девки с полюбовниками убегают. Сели утречком на лошадей и уехали в город с Сысоем.

Начинался пятый день пасхальной недели. Празднично ласковый, по-весеннему яркий. Степь зеленилась, а в тайге ещё снег. Солнце стегало лучами сугробы. И они на глазах оседали, сбегали по склонам клокочущими ручьями.

Переполнилась Безымянка. Тихая летом, она зверем бросалась сейчас на берега, мутными валами захлестывала прибрежные тальники. На берегах, на припеках оголилась земля, и первые кандыки лиловыми звездами расцвели на полянах у самых сугробов. Местами кандыки протыкали тонкую оледенелую корку и цвели прямо в снегу.

Ксюша вышла на крыльцо конторы. Вздохнула.

— Вот и конец.

Она обхватила перила, прижалась горячей щекой к холодному шершавому косяку. Вот на пригорке стоят берёзы, а под ними могила.

Прииск для Ксюши был родным, близким, и мысль о том, что теперь она здесь чужая, показалась ей невероятной. Чужая на том самом прииске, который она открыла, где проходила с товарищами первый шурф, где вместе со всеми переживала тяжёлые дни забастовки и отгоняла от шахты штрейкбрехеров, где похоронила, Михея.

За плотно прикрытой дверью слышались голоса.

— За новую жизнь Богомдарованного!

— За нового хозяина прииска! За господина Ваницкого!

— Ур-ра-а!

Заныло сердце у Ксюши. Опустив голову, она тихо сошла с крыльца и направилась по тропинке к ключу. Вспомнились последние бурные события.

На второй день пасхи прибежала к Арине Матрёна, простоволосая, растрёпанная, с заплаканными глазами, Вбежала в избу и упала на колени.

— Ксюшенька, родненькая, выручай. Только на тебя и надежда. Этот из банка-то, Пал Падыч-то, змей, вернулся и деньги требует. Острогом грозится. Господи боже ты мой! Да што же такое будет, ежели Устинушку, в тюрьму-то посадят.  Ксюша, не допусти.

Накинув шаль, она выбежала во двор, а рядом с ней бежала Арина. Хватала её за руки, уговаривала:

— Опомнись, Ксюша, опомнись. У тебя, лапушка, сердечко-то доброе, да ещё глупое, несмышлёное, вот ты и бросаешься золотом, будто мякиной. Намеднись хотела артельщикам золото подарить. Одумалась. Небось благодарна Арине. Теперь хочешь Устина выкупить, а то не подумала, самой-то, поди, тоже надобно жить. Ты наплюй, касатушка, на Устина-то. Тьфу, тьфу. Ему, кобелю, тюрьма на пользу пойдёт. Может, хоть малость о людях подумает, а то закусил — удила, и сам чёрт ему не родня. Тьфу, не к ночи будет помянут, нечистый. Опомнись, Ксюшенька.

— Што, кресна, говоришь? Как буду свадьбу играть, ежели дядя в тюрьме? Я места себе не найду. Наплюю сама на себя. Не уговаривай. Человек же дядя Устин.

— Много ты, голубушка, от него человечьего видала? Вожжи да кнут. Одна печь по тебе не ходила, так твоей головой чуть печь не разбил. Печальница ты людская. Подумай, кто о тебе попечалится?

Ксюша вырвалась. Побежала в хлев. Там, под яслями зарыт у неё мешочек с золотом. Второй — в сене на сеновале. Ещё один — в огороде, в капустном рассаднике.

Откупила Устина. Вернулась к Арине, а там её дожидался адвокат господина Ваницкого. С ним бывший староста, понятые.

— Здравствуйте, Ксения Филаретовна. Рад познакомиться с вами. Очень рад. Господин Ваницкий купил на торгах Богомдарованный прииск. Я его адвокат…

— А-а-а, — закричала Арина. — Сиротинушка ты моя. А я его, лиходея, чаем поила!

Передача прииска длилась недолго. Мусоля карандаш, Ксюша подписалась под какой-то бумагой. Увязала в узел постель, измазанную глиной шубейку, платок, рукавицы. Новый управляющий обещал по первой летней дороге привезти в село её вещи — и всё.

Подошла Ксюша к Безымянке. Ревмя ревел вспенённый ключ. Взошла на мост. Своими руками помогала она мужикам подтаскивать брёвна на этот мост. Остановилась. Увидела кедр, засохший, склонившийся к самой. воде. Тот самый кедр, в тени которого Ксюша варила кашу сенокосчикам в былые годы. Тот самый, что подмыла прошлый год Безымянка. Бурлили в его корнях быстрые струи. Шапки пены, большие, бурые, крутились между корней. Стоял кедр и дрожал. Тянул к ключу голые ветви.

Холодно на мосту. Ветер пронизывает. Девушка запахнула жакетку.

— Ксюша… Ксюша-а…

Девушка взрогнула. Рядом стоял Ванюшка. Глаза тревоги полны. Схватил её за руку и потянул с моста.

— Ты ково это удумала? Пошто уставилась в воду?

— С Безымянкой прощаюсь. Сила в ней, Ваня. Бежит она, а куда? Далеко, поди.

Отошла от моста вместе с Ванюшкой. Прижалась к нему.

— Ваня!

— Што, Ксюша? Што? — большая забота на лице у Ванюшки.

Хорошо, спокойно с Ванюшкой. Если б он обнял сейчас, поцеловал, так, поди, тревога разом рассеялась бы. А тревога большая. Новая жизнь начинается. Обернулась Ксюша к Ванюшке. Потянулась к нему. Ванюшка крепче сжал её руку.

— Ксюха, неужто с прииском — всё?

Сказал и голос прервался. Снова спросил:

— Неужто с прииском — всё?

— Всё, Ваня. Конец.

— А золота у тебя сколь осталась?

— Нисколечко. Всё отдала за дядю Устина.

— Всё? — Темная туча на лицо набежала. — Надо было хоть малость оставить.

— Да как же, Ваня, оставишь-то. Острогом дяде грозили.

— Жить как будем?

— Как прежде, Ваня. Может, на прииск робить наймёмся. Может, пахать зачнём.

Сильнее помрачнел Ванюшка, а Ксюша, заглядывая ему в глаза, говорила быстро, без остановки:

— Ваня, любовь наша осталась. Любовь! Дом новый. Кони. Мельница. У меня добра целые сундуки. Ванюшка, очнись. Как раньше-то жили? Припомни.

— То раньше, — и опустил голову. — В город была охота… Ну, ладно, иди на село, а я на Устиновский прииск пойду. Тятька послал караулить. Сторожей-то теперича нет, так мы с Сёмшей за сторожей. А забирать оборудование только на красной горке почнут. Иди. Я к самой свадьбе подъеду.

Шел пятый день пасхи. Хмельные, раздольные песни висели над Рогачёвым. Отблески яркого весеннего солнца позолотили расписные ставни на доме Кузьмы Ивановича. Кажется, ожили петушки на наличниках. Ожили, зашевелились среди голубых и красных подсолнухов, и тоже запели, вплетая свою весёлую песню в рогачёвское разноголосье.

В новом доме Устина окна плотно закрыты ставнями.

Вторые сутки Устин сидит в кабинете без сна, поставив локти на стол, сдавив кулаками виски. Войлоком спутаны поседевшие волосы. Мыслей нет. Далеко-далеко слышались плач Матрёны и ласковый голос Ксюши. Это было за границами пустоты, не касалось сознания. Устин повторял:

— Всё пошло кошке под хвост.