— Вы из затона, товарищ? Вас давно ждёт председатель. Пойдёмте, я провожу.

— Я с золотых приисков, с Богомдарованного — может, слыхали?

— Да?! — Усталые глаза женщины на миг потеплели, и в голосе послышались участие, забота. — Вы бек? Мек? Эсер?

— Большевик.

— Тогда вам, товарищ, сейчас к заместителю. — И добавила доверительно — Он наш. — Женщина открыла дверь в комнату, длинную, узкую, точно щель, и сказала: — Петрович, к тебе!

Из щели пахнуло кислыми щами, и Вавила увидел колченогий стол у окна, на нём, рядом с бумагами, помятый медный котелок. Над котелком уютно, по-домашнему, курился парок. А за парком Вавила разглядел и хозяина: упрямые чёрные волосы щеткой. И подбородок упрямый. А глаза как у девушки — сине-голубые. Вавила сразу вспомнил эти лучистые глаза. Их хозяин провожал его на прииск, в тайгу. Тогда Вавила заметил:

— С такими глазами, как у тебя, трудно в подполье. Шпики-то сразу выследят.

— Так что ж мне посоветуешь? — рассмеялся Петрович. — Из партии уйти или глаза перекрасить?

Сейчас он хлебнул щей, что-то записал на бумаге, задумался.

— Где-то, товарищ, я вас встречал? — Хлопнул себя ладонью по лбу. — Вавила? Чёртушка милый! Подсаживайся к столу. Как дела? Ложка с тобой?

— Со мной?

— Вынимай.

Вавила покосился на котелок. Вспомнил, что с утра ничего не ел, но отвернулся.

— Я есть не хочу.

— Не ври. Сейчас все есть хотят, — и подвинул котелок к Вавиле. — Хлебай да рассказывай.

Обидное слово «не ври», но сказано так, что Вавила почувствовал себя словно с братом. Достав ложку, принялся за еду. Схлёбывая с ложки горячие щи, рассказывал про свою таёжную жизнь.

— Как видишь, удач было мало, — закончил рассказ Вавила. — Одну забастовку с грехом пополам провернули. В сельском комитете мироеды Устин да Кузьма, а мы в таёжной избушке кулаки сосём, как медведи.

Звонкий, сильный голос раздался за спиной Вавилы:

— Вы откуда, товарищ?

Вавила оглянулся. Стройный, ладный мужчина в зелёном френче стоял рядом с ним и пощипывал клинышек бороды.

— С Богомдарованного, — ответил Вавила.

— А-а-а! Очень приятно. — Резко нахмурив густые рыжие брови, обрушился на Вавилу. — Вы, уважаемый, решили быть всех умней и построить на Богомдарованном своё особое государство? Власть захватить! Никому не подчиняться! Даже представителю комитета общественного порядка?

— Капиталисту Ваницкому? — воскликнул Вавила в негодовании.

— Представителю революционной власти, — поправил вошедший. — Совет рабочих депутатов поддерживает комитет.

— Не весь Совет, — перебил Петрович.

— Большинство Совета поддерживает комитет. Поддерживаю и я, председатель Совета. По чьей инициативе появился рабочий комитет, захвативший прииск?

— По моей.

— Да? А вооружённое освобождение арестованных?

— Тоже по моей.

— Так что же вы теперь хотите?

— Получить указания, как действовать дальше.

— Прежде всего, подчиняться законам и явиться в суд, где и получите соответствующие указания. Нет, только надо подумать, подняться с оружием в руках против свободной России!

— Товарищ Вавила в суд не пойдёт. Они поднялись не против России, а против произвола. — Голос Петровича звучал жестко, упрямо. — Большевистская фракция…

— Пойдет. Я поставлю этот вопрос на обсуждение Совета и большинство… Ба! — На тонком носу председателя дрогнули очки в железной оправе. — Никак вы, милостивый государь, выступали сегодня против меня на митинге в солдатских казармах? Это чудовищно! Вы просто предатель. Маршевый батальон готовили к отправке на фронт, и вдруг кто-то придумал, что батальону лучше ехать в деревню землю пахать.

— Так решил солдатский комитет, — напомнил Петрович.

— Но я отменил решение солдат и объявил об этом на митинге. А этот тип не по твоему ли, Петрович, наущению, выступил против меня? Да какие ещё слова говорил. Совет не может брать предателя под  защиту! — И, круто повернувшись, вышел, прихлопнув дверь.

Вавила удивленно и немного растерянно смотрел ему вслед, потом повернулся к Петровичу, спросил:

— Кто он такой?

— Эсер.

— Арестует? — взялся за шапку. — Мне сейчас очень в тюрьму неохота.

— Кто его знает. Поберегись малость. Сейчас я напишу тебе адрес. Жди меня там.

…Город, пропитанный сизой вечерней мглой, притих за закрытыми ставнями. Ветер колыхал длинный транспарант. «Только социалисты-революционеры дадут хлеб народу!» А поодаль — второй, поменьше: «Яким Лесовик — солнце свободы». У хлебных лавчонок длинные очереди. По дороге строем шагали солдаты и пели «Смело, товарищи, в ногу».

«Что у них в городе творится? — думал Вавила.— Где революция? Началась как-то не по-людски и продолжается несуразно. Чья власть? Народа? Так почему я должен идти в тюрьму? За что? За то, что отбил товарищей у жандарма?»

Поздно вечером большевистская фракция Совета рабочих депутатов заслушала сообщение Вавилы. В постановлении записали:

1. Рекомендовать большевикам прииска Богомдарованного, живущим в тайге, уйти в деревни, подальше от прииска, чтоб не попадаться на глаза полицейским ищейкам, и проводить агитацию за пролетарскую революцию, рассказывать крестьянам о письмах товарища Ленина.

2. Оказать помощь группе Вавилы Уралова: выдать пуд соли, две пары армейских ботинок и шесть фунтов подковных гвоздей.

После заседания фракции Петрович с Вавилой сидели на кухне в маленькой квартирке Петровича, курили до одурения махорку и пили морковный чай из черного жестяного чайника. Рядом с чайником — груда картошки «в мундирах», на полу — перина, подушка.

— Спать ложитесь. Светать скоро будет, — говорила тихо жена Петровича.

— Погоди, — отмахнулся Петрович. Завернул новую самокрутку. — Вот ты, Вавила, упрекаешь нас: «указаний, мол, комитет не давал». Голова! Без малого все по тюрьмам. Я на свободе, так и ты на свободе, такой же большевик, как и я, а грамотёшки-то у тебя, пожалуй, поболе. «Не предупредили тебя, когда революция будет»... Нас тоже не предупредили. В Питере готовили революцию, мы готовили. По газетам видели: забастовка за забастовкой. И Москва и Питер кипят как в котле, с часу на час революцию ждали. А пришла она неожиданно. На заводах митинги. «Петрович, приходи, разъясни». Как не придешь, если у самого в груди радость клокочет, слова сами из горла рвутся. Наша власть! Наша! Да здравствуют Советы! Ур-ра!

Петрович вздохнул.

— Я эту гадину во френче — председателя нашего Совета — на первом митинге чуть до смерти не зацеловал. Как же, братья. В тюрьме вместе сидели. А кого выбирать в Совет? Большевиков в городе раз-два и обчелся. Помню собрание на пристани. «Товарищи, говорю, только большевики по-настоящему защищают интересы рабочих». Чувствую, раскочегарил народ. «Правильно, кричат. Пошлём большевиков. Давай их сюда».

«Давай!» А откуда я их возьму? Те, что были в городе, давно избраны на первых митингах. Те, кто сочувствует нам — тоже избраны. Мы же в подполье были и не могли широко вербовать. «Стойте, кричу я, из ссылки Курчавый едет и Вася. Они у вас же в пароходстве работали шесть лет назад». «Какой такой Вася? Какой Курчавый?» — спрашивают.

Что я отвечу? Я только их партийные клички знал, а водники — только фамилии.

Тут поднимается на трибуну машинист с парохода.

— У меня, говорит, сосед по пьяной лавочке другу башку проломил, теперь его жена с каторги ждёт. Так, может, Петрович и соседа моего в Совет депутатом предложит?

А братва, знаешь, любит меткие слова. Гогочут. Выждал мой противник момент и захватил меня на двойной нельсон.

— Я знаю, Петрович мужик хороший и совсем отпетого, — понимаешь, совсем, — в Совет не предложит, а всё же заглазно выбирать я не согласен. Вот посмотреть бы на него да узнать бы его по делам годочков с десяток, да хоть бы полпуда соли вместе с ним съесть. Совет — это, товарищи, наша власть! Верно я говорю?