– Мне не за что вас прощать, – отвечал он. – Конечно, я знаю, что вы не желали мне зла. Однако я не могу не улыбаться тому, как воплотилась в вас самая сущность женской натуры: слабость, ошибки, раскаяние. Уходите, дитя, я больше не могу с вами говорить. Проклятие одолевает меня. О демон! Сейчас твой черед торжествовать, но я еще возьму над тобой верх! Не жди, что я сойду в могилу! Сейчас я поддался, но я восстану и не дам ее мраморному зеву меня поглотить!

Он прижал руку к сердцу и содрогнулся так, будто все его существо раздирала внутренняя боль.

Что я испытывала, словами не описать, но, видимо, какая-то часть мучений проступила на моем лице, потому что герцог внезапно прижал меня к груди и проговорил:

– Милая моя Мэри, не надо так огорчаться. Вот вам моя любовь, поцелуй совершеннейшего прощения; я не могу не любить ваших печальных глаз. Идите в свои покои, Генриетта, не бойтесь за меня. Я поборюсь в одиночку. Победа или смерть! Такая пытка не может длиться долго. Или я умру, или пойду на поправку. Не горюйте, дорогая, забудьте то, что я сказал о своем якобы презрении, и дайте я вас еще раз поцелую в знак того, что вы прощены окончательно.

С этими словами он вышел. Я удалилась в свою опочивальню – не для сна, как Вы понимаете, а для того, чтобы размышлять над моими злосчастиями, тщетно биться над тайной, окутывающей все обстоятельства этого загадочного дела, и пить горькую чашу, поднесенную к моим губам раскаянием.

Бабушка, сейчас я не могу писать дальше, так что до свидания.

Ваша

М.Г. Уэлсли

Выдержки из дневника доктора Элфорда,

личного врача герцога Заморны

1 июля

Сегодня за завтраком слуга подал мне записку, доставленную, по его словам, одним из лакеев герцогини Заморна. Она была написана изящным почерком ее светлости и заключалась в следующем:

Разумеется, я понял, что мешкать нельзя, поэтому тут же велел заложить карету и отправился в Уэллсли-Хаус. Известие не стало для меня полной неожиданностью: день-два назад в печати появилось сообщение, что герцог вернулся из Адрианополя больным, и по городу ходили слухи касательно загадочной природы его недуга.

Сразу по прибытии меня провели в великолепную комнату для завтраков, где я застал герцогиню. Перед нею стояли чашка, кофейник и прочее – очевидно, нетронутые. Она выглядела бледной, осунувшейся и усталой до последней степени. Не будь прекрасные черты рода Перси сильнее даже болезни и скорби, я бы ее не узнал. На щеках не осталось и тени румянца. Лицо было совершенно бесцветно и тем не менее изысканно красиво, скорбь, лучившаяся в карих глазах, исторгла бы слезы у камня. Мне подумалось, что юный герцог, наверное, и впрямь очень тяжело болен, коли не подпускает к себе столь очаровательное создание.

– Ах, доктор! – были ее первые слова. – Как я рада вас видеть! Однако я боюсь, что даже ваши знания не помогут. Мой супруг страждет не от обычного недуга. Сам он твердит, что его излечит лишь та рука, что поразила. Однако чья это рука, знают только Небо и сам герцог, а я – нет.

– Успокойтесь, сударыня, – сказал я, видя, что она в сильнейшем волнении. – Вам, как поглядеть, моя помощь нужна не меньше, чем герцогу. Ваша любовь преувеличивает грозящую ему опасность. Готов поклясться, что увижу его вовсе не таким больным, как вы уверяете.

– Доктор, – ответила она, – не говорите так. Он во власти смертельного недуга, подобного которому я никогда не видела. Жалуется на нестерпимый жар в жилах, а снаружи холоден как лед. А что за выражения проходят по его лицу: оно то ярче огня, то мрачнее тучи! О, вы содрогнетесь, как я, когда увидите своими глазами. И еще, доктор, он меня как будто ненавидит, хотя временами и борется со своим отвращением. Да, оттого-то я так и несчастна. Однако наказание заслуженно. Ибо, доктор, если он умрет, я буду… я буду его убийцей.

Она со стоном уронила лицо на руки. Я не знал, что и думать. Очевидно, что бы ни было с герцогом, его супруга сама нуждалась в помощи врача. Человек в здравом уме не употребил бы таких слов. Я попросил ее успокоиться и выпить немножко кофе, чтобы прийти в себя.

Она отодвинула предложенную мною чашку и с лихорадочным блеском в глазах продолжила:

– Итак, доктор Элфорд, вы видите, что творится непонятное. Кто бы подумал, что Заморна – божественный Заморна, наш идол, кумир мой и моего пола, – умрет от руки своей поклонницы, главной своей жрицы? Как может женщина причинить вред тому, кто так прекрасен, так щедр, а временами так добр? И все же это правда: я, его жена, стала его Атропой. Однако, сэр, не думайте, что я буквально обагрила руки его кровью или, подобно Мессалине, поднесла ему яд. Нет, тогда я была бы демоном, а не женщиной. Кстати, сэр, думаете ли вы, что обычная смертная женщина в силах настолько ожесточить сердце ревностью – да, ревностью, ибо ничто другое так надежно не обращает его в камень, – чтобы бестрепетно, без колебаний и раскаяния, постоянно держа перед глазами образ соперницы – возможно, прекрасной женщины, очень похожей на обезглавленную королеву Шотландии, – подойти к Заморне, с любовью в глазах, с любовью и безумием в сердце, и вложить ему в руку чашу, полную цикуты; спокойно смотреть, как он пьет, как улыбается, как затем улыбка навеки сходит с его лица, слышать голос, сладостный, будто музыка, вот такой, – она коснулась стоящей рядом арфы, и прозвучала очень низкая, очень мелодичная нота, – и то, как он затихает… Однако, доктор Элфорд, я говорю о том, чего никогда не было. Не думайте, будто я это совершила, я это только воображала.

Как-то вечером на вилле Доуро, вернее, почти ночью, когда я возвращалась оттуда в свете луны – вы знаете, доктор, как спокойны бывают звезды над Нигером, так вот, такой же спокойной выглядела я, ибо научилась от отца сохранять полнейшую внешнюю невозмутимость, когда внутри все клокочет от ярости, – мне предстало видение. Оно преследовало меня всю дорогу: будто я могла бы, по должном размышлении о красоте Марии Стюарт и удивительной верности ее миниатюрных копий, укрепить мою руку настолько, чтобы вонзить кинжал в сердце всесильного или поднести чашу с ядом к его губам. Однако, вернувшись домой, я узнала, что это уже свершилось: что я, того не желая, невольно исполнила собственные намерения. И тогда, сэр, я испытала то, чего вы наверняка не испытывали в жизни, а от передуманного в то время едва не повредилась в уме, ибо разница между замыслом и осуществлением огромна.

Покуда она так говорила, я не делал попыток ее перебить. Что-то – вероятно, ревность – возбудило герцогиню до умоисступления. Однако могла ли навязчивая мысль быть основана на фактах… могла ли ее светлость в порыве отчаяния… нет, нет, исключено. Однако она – дочь Нортенгерленда, а граф необуздан и непредсказуем. Что, если под прелестной и кроткой оболочкой бурлят такие же страсти, что в жаркой крови ее заносчивой мачехи? Тогда… однако я не позволил себе развить мысль. Самым спокойным тоном я попросил ее пройти со мною в апартаменты ее супруга, намереваясь понаблюдать за нею в его присутствии и, возможно, прийти к каким-нибудь дополнительным выводам.

Я не успел даже придержать ей дверь – герцогиня меня опередила и быстрыми нервными шагами устремилась через холл. Я еле за ней поспевал.

Мы вместе поднялись по лестнице, застланной роскошным ковром, миновали череду галерей и оказались в комнате, примыкающей к опочивальне герцога. Здесь ждал незнакомый мне молодой человек лет, наверное, пятнадцати, по виду – иностранец; смуглый, черноглазый, черноволосый, с очень красивыми, хотя и острыми чертами лица.