Архипка Тверской со товарищи удумали обманом Мстислава с княжьего трона скинуть. Скумекали, что в прямом бою им с молодым князем не совладать. Мол, ты, Ярославушка, надёжа наша, оставайся с ним дружен, как приведем дружины под стены киевские, Мстислав беспременно тебя на подмогу кликнет – ты и придешь, а как до дела дойдет, ударишь самозванцу в спину. И сядешь великим князем на Киеве.
Ярослав все выслушал, со всем согласился, а утром призвал к себе доверенного своего человека, Данилку-стремянного, да наказал ему тайную грамотку в Киев Мстиславу доставить. А чтоб не хватились, что Ярослав нарочного шлет, надоумил Данилку вроде как с купеческим обозом стражем идти, кружным путем, далеким, на всех ярмарках с купцами побывать и в Киев придти вроде как ненароком. В Киеве же повелел к князю в терем сразу не соваться, а крутиться на базаре возле купцов – и ждать, покуда Демьяновна на торжище не объявится. Знал Ярослав привычки княжеской ключницы, как свои, – редко бывала Демьяновна за стенами княжеского подворья, да раз в месяц непременно сама на базар наведывалась – за приправами, что иноземные купцы привозили. Должон был Данилка Демьяновну подкараулить и дать ей в руки крестик – Мстиславов крестик, приметный, тот, что в Перуновой роще сам побратиму отдал. А вместе с крестиком передать, что разговор у него секретный к князю имеется. А уж там, озаботившись, чтоб чужих глаз да ушей не было, передать Мстиславу писанную Ярославом с подробностями грамотку.
Как наказал, так все Данилка-стремянный и исполнил. Выслушал его Мстислав Владимирович, сжал до боли в ладони побратимов крестик – и поселилась в его душе смута великая. Однако ж принял предложенный Ярославом план.
Зима в тот год выдалась лютая – и заговорщики до весны носов из родовых гнезд не высовывали, а к Киеву подошли, как лед на Днепре сошел.
Ждал их князь Мстислав на хорошем месте – том самом, где когда-то отец его, Владимир Красно Солнышко, хазарское войско в ловушку заманил. Выгодно стояли рати киевского князя, сам он на холме расположился, пряча в двух рощицах неподалеку засадные дружины, свою да Ярославову, а врагов сие не заботило – в гордыне своей уверовали заговорщики, что победа уж у них в кармане, заранее воцарение Ярослава отпраздновали да себе должности повыгоднее при княжьем дворе расписали.
Однако ж сеча вышла кровавая. Одни, что с мечом пришли, за свой живот сражались, а те, что Мстислава обороняли, преисполнены были великой ярости – люб был воинам молодой, красивый да справедливый князь, не желали они худого своему законному владыке.
Мало-помалу теснили Мстиславовы войска врагов, уж исход боя близился – и решить его окончательно во славу киевского оружия должны были засадные дружины. Ярослав, сидя на коне возле Мстислава, ждал, когда князь своей дружине знак даст – тогда и новгородская рать должна была в атаку сниматься.
Да все медлил Мстислав – и учуял Ярослав в той медлительности сомнение и подозрительность. Не поверил, видать, побратим в Ярославову искренность, предательства ждал, подлости, удара в спину.
Боль родилась в душе у новгородского князя, кровью сердце его умылося. Слезная пелена глаза зеленые застила. Утер он кольчужной рукавицей глаза и, не дожидаясь боле Мстиславова приказа, кинул свою дружину из засады в бой.
Стон прошел по вражьему войску, как уразумели вожаки заговорщиков, на чьей стороне бьется новгородская дружина. Не ударил Ярослав в спину Мстиславу, как от него ждали, а сам пошел во главе своей конницы смутьянов колоть да рубить.
Как вороная лавина хлынула на равнину из-за правого отрога холма, Мстислав дух перевел – и отдал приказ атаковать своей коннице. Вмиг остатки вражьей рати были взяты в кольцо, простые воины, увидав, куда дело идет, оружие побросали, сами в плен сдаваться начали, вожаков же – всех, кого знал и кто был на поле брани, – Ярослав без жалости с коней посшибал да перед Мстиславом на колени поставил.
И сам в той шеренге встал.
Спешился киевский князь, медленно вдоль плененных смутьянов пошел, каждому в лицо заглядывая, – будто какую тяжкую задачу про себя решал. Так до Ярослава и дошел.
Встретил его взгляд новгородский князь, мгновение смотрел не уступая, а потом опустил глаза, голову, плечи – и, встав на одно колено, протянул Мстиславу свой меч.
– Ты что?! – задохнулся великий князь. – Зачем мне ровно побежденный кланяешься?!
– Надобно, чтоб все увидали, кому я верой и правдой служу, чтоб ни у одной живой души соблазна боле не возникло через меня тебе вред учинить, – ответил, не поднимая головы.
– Что ты, брате, что ты, – зашептал Мстислав, ухватывая Ярослава за плечи и поднимая с колен. – Не след тебе передо мной на коленях стоять!
Ярослав позволил себя поднять, вложил меч в ножны, помедлил – и отважился в глаза побратиму заглянуть. В синих Мстиславовых очах стояли слезы. Положил он руки на плечи новгородичу, крепко сжал, притянул к себе его голову – и крепко, не стесняясь, поцеловал в губы.
– Ты что?! – задохнулся, отстраняясь, Ярослав.
– Сам же сказал – надобно, чтобы все увидали...
– Эвона оно что... – раздался из ватаги пленников хриплый голос Архипки Тверского. – Кабы заранее знать, я б щенком новгородским иначе распорядился... Ты б, хазаринский выродок, сам ко мне на брюхе за ним приполз...
Мстислав опустил голову, пряча от Ярослава лицо. Потом медленно отвернулся, сделал шаг, второй, на третьем вытянул из ножен меч и, коротко крякнув, по рукоять вогнал его тверскому боярину в грудь. Так, что лезвие со спины наружу вылезло. Захлебнулся Архипка кровью, задрал бороду к небу да и рухнул замертво. Мстислав же, наступив на тело сапогом, выдернул меч, отер лезвие о боярский кафтан и повернулся к пленникам.
– Следующему, кто худое замыслит против побратима моего, так быстро помереть не дам, – процедил сквозь зубы, да так, что у слышавших мороз по коже пошел. – Четвертовать прикажу – и позабочусь, чтоб потом подольше живым в пыли полежал. Аль уразумели?
И поднял на пленных заговорщиков белые от ярости глаза.
Ответом ему было молчание.
* * *
Скор оказался Мстислав на суд да расправу, но старался, чтоб ненависть глаз не застила. По справедливости наказывал. Совет держал с Ольгой, воеводами своими да Ярославом. Тех, кто по своей воле в заговор вступил, казнить приказал, тех, кого обманом или по недоумию в смуту втянули, в живых оставил – кого высек да домой под строгий надзор отпустил, кого в кандалы заковал да на соляные копи на разные сроки отправил.
К концу недели управился. И пошел побратима искать.
За год, что минул со дня отцовой гибели, изрядно переменился Мстислав. Повзрослел. Трижды сумел предательской смерти избежать – дважды от удара кинжалом в темном коридоре кольчуга, что под рубашкой носил, спасла, а в третий раз не иначе как боги погибель отвели – виночерпий, что за пиршественным столом прислуживал, споткнулся да кувшин вина на пол уронил. И было то вино травленое...
Возмужал Мстислав, на отцовом троне сидючи, от отроческого легкомыслия избавился, да вот сердцем таки не очерствел. Чуял, что незаслуженную и глубокую обиду нанес своим недоверием Ярославу. Чуял – и душою маялся.
Молчал побратим, ни в чем князя киевского не винил, и на советах, и на судилище, и за трапезой возле был. Рядом – да далеко. Так далеко, что рукой не достанешь. Мучимый угрызениями совести, прятал от него глаза Мстислав, да в те редкие мгновения, что исподволь отваживался хоть краем глаза на новгородича глянуть, ловил во встречном взгляде укор и печаль великую.
Нутро горючими слезами обливалося, да терпел Мстислав скрепя сердце. Хотел наперед дело сделать, расправу над ворогом учинить, а уж потом и отношения выяснять. Да и надеялся втайне, что перетерпит побратим обиду жгучую, сам поймет, что пустое это. Простит.
Не вышло однако...
Нашел Ярослава на стене, у северной сторожевой башни. Стоял новгородич, положа ладонь на рукоять меча, и смотрел, не моргая, в сторону дома.
