С минуту на него молча смотрели сотни глаз – восторженных, злобных, завистливых, ободряющих. Но он искал лишь одни глаза – и, заблудившись в этом сонмище, никак не мог найти! Мстиславу стало страшно, показалось, что еще миг – и это многоглазое стозевное чудовище поглотит его, и он так и не успеет увидеть любовь и поддержку в родных зеленых глазах... Мстислав начал задыхаться, почудилось, что тонкий золотой обруч короны давит его, превратившись в терновый венец с острыми шипами... Молодой князь потянулся рукой к вороту – и тут словно по волшебству нашел в толпе Ярослава...

Новгородич стоял уже в первом ряду – во главе вереницы воевод, сотников да дружинников, что готовились присягать новому киевскому владыке, и его глаза, обращенные на Мстислава, сияли счастливым изумрудным светом.

Мстиславу сразу стало легче дышать. Вместо ворота белой рубахи тронул он рукой княжескую корону на челе – и набившийся в приделе люд вдруг как по команде разразился восторженными здравицами. Да не все здравицы шли от чистого сердца.

– Экий срам-то – на святой русский престол хазаринского выродка сажать, – услышал за спиной чей-то злобный шепот Ярослав. Оглянулся – да уж не было там никого...

* * *

Казалось, день этот никогда не кончится. Было уж глубоко заполночь, когда великий киевский князь Мстислав Владимирович принял верительные грамоты последнего иноземного посла да испил последнюю чашу ядреной хмельной медовухи на пиру. В голове шумело, перед глазами цветной туман плыл, и держался молодой князь под требовательным взглядом вдовой княгини на одном только самолюбии.

Как до покоев своих добрел, не помнил, а только распахнул высокие двери, как из полумрака навстречь знакомая фигура шагнула.

– Ярослав... – выдохнул облегченно, обнимая друга.

– Умаялся, сердешный мой, – шептал новгородич, нежно глядя в лицо Мстиславу, и в глазах его стояли слезы. – Давай-ка раздену тебя да спать уложу. Хошь, колыбельную спою? Я умею.

– Мне с младенчества никто колыбельных не пел, – улыбнулся доверчиво, с наслаждением ощущая, как родные сильные руки освобождают от надоевших одежд измученное тело.

Ярослав бережно расстегнул застежки парадного плаща, кинул его на табурет, потянулся развязать шелковый шнурок, которым стянута была у горла вышитая нарядная рубаха. Помедлил, спустил тонкую ткань с крепких плеч – и наклонился поцеловать простой нательный крестик, что покоился в ложбинке на широкой груди. Тут же почуял, как Мстиславовы пальцы запутались у него в волосах и рука князя нежно, но настойчиво начала подталкивать его голову к левому соску...

– Э, нет, свет мой, так дело не пойдет, – усмехнулся, легко выпутываясь из побратимовых рук, – сейчас ты спать станешь, а не на простынях кувыркаться. Эвон глаза-то слипаются...

Раздел вяло сопротивлявшегося князя, уложил на свежие полотняные простыни, заботливо укутал мягким покрывалом.

– Спи, – поцеловал в лоб и потянулся, чтобы задуть свечу.

– Не уходи, – поймал его в темноте за руку Мстислав.

– Не гоже мне...

– Гоже, – решительно приподнял край покрывала князь. – Да и колыбельную кто спеть обещался?

Тихо рассмеявшись, подчинился Ярослав, скинул одежды и лег возле лады своего, прижавшись крепко всем телом.

– Хорошо, – шепнул Мстислав, обнимая жаркое тело друга. – Так и колыбельная не нужна...

Лежали, тихо дыша в темноте. Вдруг Мстислав оттолкнул побратима, откатился в сторону, лег на спину, глядя в потолок.

– Скажи, – попросил, – я князь?

– Князь.

– Значит, твой владыка?

– Мой владыка, – едва слышно донеслось из темноты. – Я тебе присягал... Дважды, – добавил совсем тихо.

– А коли владыка, так ты должон любой мой приказ исполнять?

– Исполню. Все, что пожелаешь, исполню...

– А коли пожелаю, чтоб ты навсегда возле меня остался?..

С тревогой прислушивался Мстислав к молчавшей в ответ темноте. Наконец услышал тяжкий вздох и шорох – Ярослав подвинулся вплотную, прижался, положив голову князю на грудь. Снова вздохнул.

– Останусь, коли пожелаешь... Только б не делал ты так-то – дом ведь в Новгороде у меня, Евдокия на сносях...

Зажмурился что есть силы Мстислав, давя подступавшие в глазам слезы, запустил ладонь в светлые мягкие Ярославовы волосы.

– Не тревожься, ладо... Пошутил я, – молвил слабо.

– Ну то есть не так уж и пошутил, – продолжил после паузы. – Мне и в самом деле страх как не хочется одному тут оставаться, без тебя... Но неволить не стану – понимаю, что дом без хозяина сирота, и жена без живого мужа вдова соломенная... Эх, кабы жили б поближе...

– А я гонцов тебе что ни день слать стану, – сказал, приподнявшись на локте, Ярослав. – И ты, коли хлопоты позволят, шли.

– Буду слать, – твердо пообещал Мстислав.

* * *

Воротясь из Киева к родным пенатам, Всеволод совсем покоя лишился. Заела князя тоска – что ни ночь, видел во сне побратима своего. Улыбался ему Владимир печальной ласковой улыбкой – и чудилось Всеволоду, что худо тому в одиночестве загробную жизнь коротать, что хоть и просил брата вослед не спешить, а терпеть уж мочи нету...

Насилу дождался Всеволод, покуда невестка Евдокия от бремени разрешилась – уж очень охота было на внучонка хоть одним глазком глянуть. Родила Дуняшка девку – крепкую, розовую, голосистую, подержал ее на руках Всеволод, побаюкал, окрестил Ольгою в честь княгини киевской, любови своей отроческой неразделенной, да и пуще прежнего затосковал. Уж все дела земные переделал – осталось только княженье на Великом Новгороде в крепкие руки сыну Ярославу передать.

Что и сделал. И вовремя – недели не прошло, как отрекся Всеволод от власти в пользу Ярослава, а пришло с северных границ княжества известие, что ливонцы, нарушив перемирие, по деревням озоруют.

Усмехнулся Всеволод в усы от такой вести – зря, выходит, на Долю грешил, сама ему навстречу идет, кликнул дружину свою верную и ушел ливонских псов уму-разуму наставлять.

С тяжелым сердцем провожал отца молодой князь Ярослав Всеволодович. Знал, что не воротится тот живым из этой брани, – видел, какая тоска отцову душу сосет. Знал, что нет суровому воину жизни без побратима...

Так и вышло. Принесли Всеволода на родимый двор на щите. Лежал старый князь лицом к небу, а на лице том улыбка застыла. Счастлив был воевода новгородский – ожидание его закончилось.

На поминальном пиру изрядно захмелевший Ярослав сызнова услыхал голос, что возле алтаря в Киеве ему послышался. И говорил тот голос те же предательские речи:

– Великий князь Владимир – да пребудет с ним милость Божия, – великий забавник был. Экую шутку напоследок отмочил – байстрюка свово хазаринского, отродье вражиное, на святой престол посадил! Вот уж смеху-то русскому люду – как бы слезьми не захлебнуться... И змеюку свою, Ольгу, возле оставил... Разве ж можно смириться, братья, с тем, что хазаринский выскочка в Киеве сидит да под бабью дуду пляшет?

Услыхав речи сии, вскинулся было Ярослав, да послушался глубокого внутреннего голоса, что повелел не перечить, а дослушать, что боярин Архипка Тверской еще сказать имеет.

– А вот слыхал я еще, что де будучи в здравом уме и твердой памяти завещал Владимир свой трон не Мстиславу, незаконно прижитому с сучкой хазаринской, а Ярославу нашему Всеволодовичу, законному наследнику, племяннику княгини Ольги, да потом по неведомому умыслу намерение свое переменил. Вот и толкую я – надо нам Мстислава, пока не поздно, извести да посадить на княженье в Киеве свово русского человека.

Белой яростью заполыхало сердце Ярославово от того, как правду сей боярин в кривду обратил, да сдержался молодой князь. А как подвыпившие, а от того шибко храбрые гости из тех, что постарше, обратились к нему с осторожными, но предательскими речами, прикинулся простачком – зенки вылупил, рот раскрыл: мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю – был вроде какой-то уговор, да отец напоследок об нем ничего не сказывал.

И уж к концу ночи увяз Ярослав в начавшемся складываться заговоре. Едва мочи хватило не порубить заговорщиков прямо в пиршественной палате...