Вдруг со стороны рощи раздался конский топот. На полном скаку осадил Мстислав коня, крутанул на месте, сбрасывая на землю спеленутое по рукам и ногам веревками тело. Рядом остановился, роняя с губ пену, Ярославов конь. Княжичи спрыгнули с седел, Мстислав наклонился и, грубо ухватив за волосы, вздернул пленнику голову так, чтобы видно было лицо.

На Владимира со Всеволодом, оскалив кривые желтые зубы и яростно вращая глазами, смотрела явно не русская рожа.

– Ах ты, хазарская морда, – просипел Всеволод, у которого от горя и ненависти горло свело.

– Теперь-то узнаешь? – через силу улыбнулся Владимир.

На князей слюной и кровью харкнул Толубей, тать, подручный черниговского князя Андрея.

– Это сколько же лет-то прошло? – шевельнул посиневшими губами Владимир. – Я было думал, утихомирился он... Ан нет... Видать, вражду свою в тиши холил да лелеял...

Страшная гримаса исказила лицо Всеволода, поднялся он с колен одним движением, на ходу вытянул из ножен Мстислава короткий акинак и, зарычав, что есть силы полоснул им по горлу хазарину. Тугая алая струя ударила в грудь новгородскому князю, пачкая богатый охотничий кафтан, и Мстислав выпустил из руки черные сальные патлы мертвого татя, брезгливо отерев ладонь о штаны.

* * *

Три дни умирал великий киевский князь. Даже Демьяновна, знатная травница, пользовавшаяся у дворовых Владимира репутацией колдуньи за свои богатые ведовские навыки, и та сделать ничего не смогла – только прятала лицо от молящего взгляда убитого горем Мстислава.

Три дни харкал кровью Владимир, три ночи то впадал в беспамятство, то начинал метаться по волглым простыням. Три дня и три ночи неподвижно сидела в ногах смертного княжьего ложа почерневшая, высохшая вся ровно головешка Ольга. Мстислав же места себе не находил, ни спать, ни есть не мог, любая вещь, до какой дотрагивался, руки жгла. Всех гнал от себя, одному только Ярославу дозволял возле быть.

А вот Всеволода кручина вроде и не брала. Старшой новгородский князь сидел, набычившись, в тронной Владимировой палате и гонял туда-сюда взмыленных, едва державшихся на ногах гонцов. Даже доверенный Владимиров сотник Ратибор, и тот опасался перечить Всеволоду.

В концу третьего дни двор княжьего терема заполонили ратники, конные да пешие. А в палату, где сиднем сидел Всеволод, заглянула Демьяновна. Молча кивнула с порога – и у новгородича сердце захолонуло.

Пора...

Бесшумно зашел в сумрачные хоромы, окинул взглядом застывшую ровно камень в изножье кровати Ольгу, Мстислава с мокрыми от слез глазами, прятавшегося в дальнем углу хоромины, сына свово, что и на полшага не отходил от побратима, и повернулся к лежавшему.

Владимир, полулежавший на высоко поднятых подушках, смотрел на него лихорадочно блестевшими глазами, по челу катился крупный холодный пот, ланиты горели алым жарким пламенем.

– Ну что, брат, пора... – шевельнул Владимир обметанными жаром потрескавшимися губами. – Поклянись...

– Молчи, – оборвал его на полуслове Всеволод и, не совладав с собой, кинулся возле ложа на колени, сжал в ладонях ледяную, почти неживую уже руку, ткнулся лбом в плечо.

– Э-э-х-гх-гх, – хотел было умирающий рассмеяться, да закашлялся, забился на подушках, роняя на грудь кровавые хлопья. Всеволод поднялся, пересел на кровать, придерживая друга за плечи и бережно отирая белой тряпицей губы.

– Вот я и говорю – молчи, – смаргивая слезу, произнес Всеволод.

– Да нет уж, – задыхаясь, прохрипел киевский князь, – дай скажу. Поклянись, что не станешь следом спешить...

– Не стану, – легко согласился новгородич. – Боле необходимого не стану. Только род Андрюшки черниговского до четвертого колена вырежу, город спалю да сына твово, Мстислава Владимировича, на княжьем киевском троне утвержу... Всего-то и делов.

Усмехнулся жестко. Наклонился к лицу умирающего.

– А ты меня там жди смотри, а то разведет Доля-лихоманка по разным углам, где я тебя тогда искать стану.

– Брате... – Владимир изо всех оставшихся сил сжал руку Всеволода. – Брате...

Силился что-то сказать, да слова не шли.

– Не говори ничего, – прошептал Всеволод, не замечавший, как по лицу текут слезы. – Все знаю. Всегда знал. И ты знал, так ведь?..

Приподнялся, взял в ладони Владимирово лицо, заглянул в потускневшие уже, а когда-то синевой с небом спорившие очи, молвил едва слышно:

– Всю жизнь хотел это сделать...

И прижался губами к губам. Владимир прикрыл глаза, вздохнул счастливо, едва ответил на поцелуй – и отошел. С минуту глядел Всеволод в недвижное любимое лицо, а потом ткнулся головой в грудь умершего и дико, страшно и коротко завыл.

Тут же на подворье, словно по команде, заунывно зазвонили колокола.

Хоронили Владимира Красно Солнышко по Ольгиному наказу. Вперед в церкви отпели, а потом снесли тело на днепровский берег, где стоял погребальный помост и был сложен высокий, по чину великому князю, костер, – и сожгли. Высоко, до самого неба поднималось пламя, копоть, казалось, летела до облаков, и молча смотрела на все это вдовая княгиня.

Как муж отдал Перуну душу, коротко обрезала Ольга длинные свои золотые косы, что так любил князь, хотела в монастыре запереться, да Всеволод не дал. Посмотрел грозно, ударил кулаком по столу.

– Выкинь дурь-то из головы! Покуда Мстислав на троне не утвердится, при нем будешь. Никуда не пойдешь.

Смирилась. Стояла, до бровей закутавшись во вдовий плат, и смотрела на Мстислава. Простоволосый княжич выступил вперед остальных, ветер трепал его смоляные черные волосы – и ветер же припорашивал вороную княжичеву гриву отцовым пеплом ровно сединой. Не отрываясь, глядел Мстислав на огонь, ладонь лежала на рукояти меча, а губы безостановочно что-то шептали. И почему-то знала Ольга, что не молитву шепчет любимый пасынок... Возле Мстислава, близко, касаясь бедром бедра, напряженно замер Ярослав и зорко, исподлобья осматривал толпу, ровно боевой ястреб, выцеливающий добычу.

Вздохнула Ольга, в который уж раз вознося хвалу Перуну, что не оставил Мстислава на этом свете одного, что послал ему верного и любящего друга. Такого, каким жизнь напролет был для ее Владимира Всеволод...

* * *

Недели не прошло после княжеских похорон, как Всеволод выступил в поход на Чернигов.

Старая то была история, еще с тех времен, когда Владимир на троне киевском крепко не сидел, Всеволод только в новгородских княжичах – одним из десятка – хаживал, а Ольга в девках маковым цветом цвела. Всего и хлопот у молодых парней тогда было, что первую красавицу киевскую обхаживать да друг дружке за нее юшку пускать. Веселое было время – что ни посиделки, то драка, что ни драка, то Владимир со Всеволодом в ней заводилы. А Андрейка-то черниговский, хоть годами и ровен с ними был, умишко-то имел поизворотливее. Тихо да тайно подослал Ольгиным родичам сватов с богатыми дарами, старого князя задобрил, да в один день и объявил себя законным девкиным женихом. А заодно и претендентом на киевское княженье.

Да не на тех напал. Взбеленилась красавица, подарки черниговские из избы на проулок повыкинула, родителям пригрозила, что в пустынь уйдет, постриг примет, коли не откажут от дому черниговскому ловчиле.

А тут и Владимир с Всеволодом вмешались. Даром что один другому носы что ни день квасили, да еще и за власть на Руси Новгород с Киевом исстари тягались, а учуяли опасность со стороны, углядели в черниговском Андрюшке соперника во власти и любви, встали плечо к плечу и учинили над выскочкой молодецкую расправу.

Удрал Андрейка в родовое гнездо раны зализывать, пару раз нос высунул было, да получил пребольно – Владимир к тому времени князем стал, побратался с Всеволодом, Ольгу в жены взял. Один только раз у черниговского лиходея чуть все не вышло – да вмешалась не ко времени сучка хазаринская, не дала подкупленным Андреем холопьям княгиню хворую порешить...

С тех пор сидел тихо. А тут высунулся...

На Чернигов повел Всеволод две дружины, свою да осиротевшую Владимирову. Своих не спрашивая от мирной жизни оторвал, у братниных же ратников наперед согласия спросил.