– Прости, брат, прости дурака, сам не знаю, чего меня сюда принесло... Я сейчас уйду... Ухожу уже...

Но никуда Мстислав не ушел. На полшаге поймали его плечи сильные горячие руки.

– Господи, да ты заледенел весь! Кто ж по терему зимой голый да босый бродит?! Не ровен час лихоманку какую подцепишь?! Да стой ты, не рвись!

Ярослав, одолевая сопротивление, обнял побратима, что есть силы прижал к себе сотрясавшееся в ознобе тело. Нащупал ледяную ладонь, сжал, поднес было к губам – и увидал искусанные до крови костяшки пальцев...

– Ох, дурень, ох, лишенько мое... – зашептал жарко. – Поди все время, покуда я тут с Дуняшкой кувыркался, под дверьми просидел?..

У Мстислава челюсти свело – вот и не сказал ничего в ответ, только мыкнул что-то нечленораздельное.

– Горюшко ты мое горькое, – мягкие губы коснулись уха, – пошли уж, отведу тебя в твои покои...

Едва перешагнули порог Мстиславовой опочивальни, Ярослав сгреб побратима в охапку и бережно уложил на застланное мехами ложе. Мстислав опомниться не успел, как умелые руки стянули с него штаны и рубаху. Попытался привстать, но Ярослав не дал.

– Лежи уж, горе мое...

Новгородич быстро разделся сам и скользнул на меха возле Мстислава, одной рукой обнимая и прижимая к себе все еще дрожавшее от холода тело, другой натягивая толстое стеганое одеяло.

Мстислав окунулся в блаженное тепло, сквозь полудрему слушая тихий Ярославов шепот и ощущая ласковые, согревающие прикосновения его горячих ладоней.

Наконец киевского княжича перестало трясти. Он лежал молча и смотрел в стену.

– Чего одеревенел-то? – куда-то в затылок ему со смешком шепнул Ярослав. – Так и будем без дела лежать?

Мстислав хмыкнул и нарочно потерся голой задницей об начавший оживать побратимов елдак.

– Не хотел тебя позорить, брат. Думал, Дуняшка из тебя все соки выжала...

– Огневая девка, и не говори... Да я запасливый. Уж на тебя-то, душа моя, меня завсегда хватит...

Обхватил руками, перекатил на себя, с удовольствием ощущая, как начинает оживать Мстиславова мужская плоть, нашел в темноте губы, сочно поцеловал.

– Чего лежишь, как бревно? Шевелись давай!

После короткой их и яростной любви Мстислав заснул. Его черная кудлатая голова мирно покоилась на Ярославовой груди. Новгородич же не спал. Лежал на спине, смотрел в потолок и начавшие уже розоветь с рассветом окна. Слушал, как тихо и тепло дышит спящий Мстислав, как его легкое дыхание приятно щекочет голую грудь.

Мстислав пошевелился во сне, что-то пробормотал – и снова затих, обвив длинной своей ручищей Ярослава посередь живота.

Новгородич опустил взгляд, ласково погладив глазами темную макушку.

– Ах ты ж, сердешный мой... Да разве ж может глупая баба заслонить тебя в моем сердце...

* * *

В следующий раз новгородские и киевские князья свиделись уж по весне, на Радогощ. Весна выдалась дружная, снега стаяли быстро, а потому к концу месяца березозола не то что льда на реках не было, а уж и первая робкая зелень на деревьях проклевывалась, земля, впитав талые воды, высохла, летний тракт затвердел. До Киева, куда великий князь Владимир Красно Солнышко звал родовичей и друзей на первую весеннюю заячью охоту с борзыми, Всеволод с Ярославом, оставив за хозяйку на новгородском подворье беременную на четвертом месяце Евдокию, доехали споро, с ветерком.

Русаки, застигнутые врасплох скорым теплом, еще не успели скинуть богатые зимние шубы и были легкой добычей охотников. В поле с уже подернутой зеленым туманом стерней выехали едва рассвело. И тут же Играй, матерый половопегий кобель князя, вожак стаи и опытный зайчатник, зачуял зверя, начал рваться со сворки, взлаивая странным для такой громадной собаки фальцетом. Псарь Лукьян, из последних сил сдерживая Играя и подхвативших порыв вожака молодых псов, кинул вопросительный взгляд на Владимира. Тот, присборив легконогую охотничью кобылу диковинной золотисто-соловой масти, коротко кивнул:

– Пускай!

Едва свора с лаем кинулась за Играем, князь сорвался с места в галоп, стараясь лишь не обогнать взявших свежий след собак. Следом за владыкой широкой дугой к видневшейся на горизонте рощице пошла и вся охота, прислушиваясь к громкому лаю своры и зычному пению охотничьих рогов княжеских егерей.

Лихо гнали добычу борзые, резво шла вослед своре конная ватага. Обочь великого князя на высоком гнедом жеребце скакал Всеволод. Молодые же князья, захмелевшие от свежего ветра и охотничьего азарта, горячили коней посередь правого крыла княжьей охоты.

Первого зайца Играй взял уж в самом начале скачки. Что охотники сочли добрым знаком. Свора, расчуяв добычу, рассыпалась по полю веером, то тут, то там слышались короткие яростные взлаивания атаковавших борзых и тонкий предсмертный крик их жертв.

Яростный гон длился час, от силы полтора, кони выдохлись, свора начала терять азарт, да и охотники уж утолили жажду крови. Не доезжая до березовой рощи сотни саженей, Владимир осадил взмокшую кобылу и велел псарям собрать свору. Возле князя в мгновение ока оказалась пара пароконных подвод – на одну егеря стали сваливать тушки добытых зайцев, на другой стояла бочка кваса и несколько десятков деревянных ковшей. Медленно подъезжали другие участники охоты, спешивались, кидая поводья уставших коней стремянным, пили квас, половину проливая на грудь, пересмеивались, рассматривали добычу, нахваливали Владимировых борзых, особливо Играя. Киевский владыка, без меры довольный и тем, что удалась молодецкая забава, и тем, что гости оценили стати и охотничий норов любимого кобеля, не спешил слезать с седла, а, пряча улыбку, что-то говорил склонившемуся к нему Всеволоду.

Вдруг в воздухе что-то тоненько просвистело – и Владимир, к ужасу окружавших его гостей, захрипел и начал валиться набок. Под правой ключицей князя торчала стрела с пестрым оперением.

Все оцепенели. Не растерялся только Всеволод. Владимир еще с седла сползти не успел, как он сорвал с плеча боевой лук, стремительно наложил стрелу, натянул тетиву и с лету, почти не целясь, выстрелил в сторону рощи. Мгновение спустя из густого подлеска раздался человечий вскрик, а потом треск – кто-то ломился сквозь кусты к протекавшей за рощей речушке.

Всеволод, не глядя больше в сторону рощи, пал с коня, встал на колени возле Владимира, одной рукой приобнял раненого за плечи, устроив голову князя у себя на груди, второй взял за черенок стрелу.

– Потерпи, – попросил. Переломил черенок, повертел в пальцах, поднес с глазам, рассматривая оперение.

– Не узнаю... – прошептал, прищурившись.

– Взять бы, – прохрипел, попытавшись подняться, Владимир. На губах князя пузырилась кровь.

– Лежи, – строго приказал Всеволод. – Без тебя управятся.

И кивнул головой. Раненый проследил его взгляд. От вереницы охотников наметом уходили двое – Ярослав несся к реке, выполняя роль загонщика, Мстислав же, знавший окрестности как свои пять пальцев, кинул коня наперерез. Княжичи действовали не сговариваясь, понимая один другого с полувздоха, с полунамека угадывая намерения друг друга.

– Возьмут, – уверенно проговорил Всеволод. – Коли будет кого, точно возьмут.

И склонился к Владимиру, пытаясь разорвать кафтан.

– Нет, – едва слышно, но твердо произнес князь, накрыв рукой руку друга. – Ни к чему спешка-то...

– Что такое? – насторожился Всеволод.

– Жжет... – прошептал князь. И закусил губу.

Новгородич отвел его руку и рванул кафтан и рубаху с ним вместе, обнажая раненому плечо. И окаменел. От раны с торчавшим в ней огрызком стрелы многолучевой звездой расходились багровые вздутия.

– Стрела травленая! – ахнул кто-то за спиной Всеволода.

Зашумели охотники, засуетились егеря, скидывая наземь заячьи тушки и освобождая подводу, чтобы везти домой князя.

Во всей это суете недвижимы оставались двое. Владимир и Всеволод, ни слова не говоря, прямо смотрели в глаза друг другу. Во многих сечах побывали они, много чего на своем веку повидали – и знали, что от яда, коим пропитана была та стрела, нету противоядия.