Невеста же была в ярком алом сарафане с вышитой золотошвейками широкой каймой, высоко подхваченном под грудью золотым тонким шнуром с кистями. Из-под сарафана виднелась тонкая шелковая сорочка, в свете церковных свечей сиявшая снеговой белизной, голову украшал роскошный высокий кокошник, расшитый жемчугами и ярким бисером, ронявший золотую легкую бахрому на лоб и щеки Евдокии.

Гости, битком набившиеся в главный придел новгородского собора, глаз не сводили с красавицы невесты, провожая ее восторженными охами и вздохами. Мстислав же, тоже в белых княжьих одеждах, но отороченных яркой синей каймой, ведший к алтарю Евдокию, не мог оторвать взгляда от дожидавшегося их Ярослава.

Дуняшка плыла ровно лебедушка, ног под собой не чуя и не смея глаз поднять на жениха и гостей. Коленки подгибались – так бы и упала на виду у всего честного люда, кабы не крепкая Мстиславова рука, сжимавшая девичий локоток. В пол смотрела названая Владимирова дочь, оттого и не видала, куда ее нареченный глядел.

А глядел Ярослав поверх голов на ладу своего. И не было мира в душе новгородского княжича. Дорого бы дал Всеволодов наследник, чтобы угадать наперед, каким боком аукнется женитьба на его с Мстиславом отношениях. Вот и сейчас во все глаза смотрел не на красавицу невесту, что шла к нему сквозь толпу, а на того, на чью руку опиралась Дуняшка. Мстилось ему, что как-то необычно пасмурен побратим, что в глаза Ярославу старается не смотреть. И ныло сердце от невесть откуда залетевшей тоски...

* * *

На пиру Мстислав, сидевший за головным столом одесную от князя Всеволода, диву давался, как широко и азартно гуляли на новгородском подворье – даром что северяне! Смотрел на веселившихся гостей, на Ярослава, лихо отплясывавшего с раскрасневшейся, счастливой Дуняшкой – и пил хмельную медовуху ковш за ковшом. Пил – и никак не мог напиться. Не брал его нонеча хмель. Стоило только взгляд кинуть на жениха с невестой, как в голове становилось пусто и гулко, ровно в опустевшей винной бочке...

Наконец допился до того, что уж больше в брюхо не лезло. Вылез из-за стола, продрался сквозь веселящуюся толпу, оравшую здравицы в честь князя, наследника его и невестки, и в чем был на двор вышел. Ночь уж стояла, морозно было, на резных перилах красного крыльца и широких дубовых ступенях иней лежал, черное небо было сплошь утыкано звездами, как Дуняшкин кокошник – бисером. Холодный воздух мигом остудил лицо, опалил грудь. Ничтоже сумняшеся Мстислав развязал штаны и прямо с крыльца оросил землю богатырской струей. Полегчало. Можно было сызнова возвращаться в терем и пить ядреные хмельные Всеволодовы квасы – в надежде, что рано или поздно это занятие даст желаемые плоды. Однако же Мстислав еще долго стоял на крыльце и смотрел в небо. Покуда не закоченел.

А когда вернулся в пиршественную залу, сразу увидал, что Ярослава с молодой женой среди гостей уже нету...

Еще по приезде разведал киевский сотник, в какой опочивальне молодым первую ночь предстояло ночевать. И сейчас, едва окинув орлиным взором разгулявшуюся толпу, ровно опоенный пошел по длинным коридорам, лестницам и переходам туда, где побратим уж, видно, распробовал Дуняшкины прелести... И хотел бы остановиться, да ничего поделать с собою не мог – ноги его к Ярославовой палате сами несли. Все, что ему удалось, это свернуть по дороге в отведенные ему Всеволодом покои да кинуть на узкую, устланную мягкими шкурами походную койку (сам такое ложе себе попросил) плащ, пояс с мечом да намявшие ноги узкие синие бархатные сапоги с приподнятыми носами.

Так, босым, в расхристанной рубахе, и вошел в короткий коридор, ведший к опочивальне молодых. Вошел – и замер. Двери в покои не были плотно прикрыты, и до Мстислава отчетливо доносились всхлипы, стоны, вздохи, тоненькие девичьи вскрики, шорох покрывал, скрип кровати.

Услыхал – и сел на пол, там, где стоял, привалившись к холодной влажной стене и сунув в рот сжатые в кулак пальцы. Чтобы не закричать в голос. Сидел так, подобрав под себя начавшие леденеть ступни, грыз кулак и давился слезами...

* * *

Ярослава свадебная суета закружила-запуржила так, что он и думать забыл о своих страхах и сомнениях. На пиру видел одну только Дуняшку – и поверить не мог, что такая девка да ему в жены отдана. Крутил-вертел молодую жену в пляске, ловко ухватывая ладный стан своими сильными ручищами, да вдруг понял, что уж больше плясать невмоготу. Поднял свою зазнобушку на руки и под вопли и улюлюканье гостей унес в приготовленную опочивальню.

Кинул запыхавшуюся, раскрасневшуюся девку на высокую постель под тонким тканым золотом пологом, сел на покрытый медвежьей шкурой пол, скрестив ноги. Залпом проглотил ковш холодного кваса.

– Раздевайся, – приказал.

Дуняшка зарделась пуще прежнего. Но поднялась на постели во весь рост, медленно стянула с головы кокошник, расплела косу, лукаво поглядывая из-под собольих бровей, медленно развязала пояс, сбросила с плеч сарафан...

У Ярослава в горле комок застрял. Сглотнул через силу, поерзал, понял, что сидеть и смотреть больше мочи нету, вскочил на ноги, на ходу скинул ставшую тесной и жаркой одежу и ласточкой взлетел под полог...

Уронил оставшуюся в одной исподней рубашонке Евдокию на спину, вжал хрупкие плечики в перину, навис сверху.

– А ну, говори, была у Мстислава в шатре?!

У Дуняшки глаза в пол-лица сделались. Губку закусила, собралась сказать «нет». Да не успела – Ярослав еще сильнее сжал ее плечи.

– Только не ври. Все равно расчую.

Зажмурилась. Через силу кивнула головой. Руки княжича разжались. Евдокия дух перевела, поднялась, робко глянула на мужа. Тот сидел на пятках, голый, со вздыбившимся елдаком, и смотрел на нее исподлобья.

– Ты только не лютуй, свет мой, Ярославушка, выслушай, – заговорила жарко да быстро. – И на Мстислава не ярись... Сама я к нему пришла, по своей воле – мочи не было глядеть, как он изводил себя. Кабы не ты, я б к нему так и так прислонилась бы, женой ли, полюбовницей... С отрочества ж по мне сохнул, никого из парней близко не подпускал... Придти-то пришла, да не было ничего. Прогнал он меня... Через силу совладал с собой, а прогнал, не обманул доверия твоего, не взял греха на душу, как я об том ни просила...

Дуняшка еще что-то хотела сказать, да не смогла. Коршуном налетел на нее Ярослав, опрокинул на спину, впился в алый рот жестким поцелуем. Забилась под ним девка, пытаясь вырваться, ан не на того напала. Целовал, покуда не затихла. Не смирилась. Оторвался тогда от сладких хмельных уст, глянул сверху.

– Дура ты, Дуняшка. Аль не знала, какой мукой мученической парня изводишь? Брат ведь он тебе названый – что ж ты его так-то...

Только рот открыла, чтобы ответить, как Ярослав сызнова навалился на нее всем телом, задрал рубашку, сжал ладонями упругие, с торчавшими в разные стороны сосками грудки и, раздвинув могучим бедром мягкие податливые девичьи бедра, вошел в нее одним движением...

По темным коридорам княжеского терема пронесся долгий, тоненький девичий крик. И оборвался на половине ноты. У Ярослава в глазах темно стало, как его уд вторгся во влажное узкое девственное лоно. Замер на миг, вталкивая в легкие воздух, потом приподнялся на сильных руках, глянул в запрокинутое, искаженное то ли болью, то ли наслаждением лицо – и произнес непривычное, чужое покамест слово: «Жена...»

* * *

Мстислав не знал, сколько времени просидел, скорчившись, возле стены в коридоре. Закоченел весь. Слезы кончились. В опочивальне все звуки затихли. Встал с трудом, держась рукой за волглую стенку, утвердился на занемевших от долгого сидения ногах. Постоял. И пошел, ровно слепой, ведя ладонью по стене, к приоткрытым дверям.

Замер на пороге, высматривая в полутьме тела, раскинувшиеся на растерзанной постели. Вдруг остолбенел, увидав, как от серевшего на противоположном конце комнаты окна отделилась фигура.

– Кто тут? – раздался едва слышный шепот.

Ярослав подошел ближе, замер.

– Ты? Что ты тут делаешь?