«Убереги от соблазна, Господи, – про себя помолился княжич, – не дай взять грех на душу...»

Смотрел Мстислав – и не мог насмотреться. А чертова деваха ровно чуяла чего – вскинула на своего провожатого смеющийся, вызывающий взгляд и звонко расхохоталась, когда княжич, не выдержав, опустил глаза и тронул коня машистой рысью, в мгновение ока выметнувшись далеко вперед вереницы подвод.

Ехали споро – дорога была хорошая, да путь все равно лежал неблизкий. Хоть и старался Мстислав держаться подальше от Дуняшки, а все одно извелся весь. Особливо на ночевках, когда останавливались не на постоялых дворах, а прямо в поле или придорожном леске, наскоро разбивая походные шатры и запаливая кострища. Спать не мог, все ночь слушал. Хорошо, коли удавалось к утру забыться чутким неглубоким сном.

В одну такую ночь, когда до Новгорода оставалась всего сотня верст пути, полог Мстиславова шатра тихо приподнялся и внутрь скользнула закутанная во что-то темное фигура.

– Назовись, – глухо бросил, потянувшись к лежавшему в изголовье мечу, княжич.

В ответ вошедший молча скинул с себя длинную шубу.

– Ты... – прохрипел, приподнимаясь с ложа, Мстислав.

Перед княжичем в одной исподней рубашке стояла Дуняшка. Тонкая ткань четко обрисовывала линии гибкого девичьего тела – Евдокия стояла, гордо откинув назад отягощенную полураспущенной косой голову, развернув плечи и выставив вперед обтянутые белым тонким льном круглые и крепкие, ровно яблоки, грудки.

Тяжело сглотнул Мстислав. Поднялся с ложа, встал во весь рост.

– Зачем пришла? – спросил глухо, тронув висевший на груди простой нательный крестик. Ярославов крестик. – Случилось что?

Дуняшка все так же молча подошла, встала близко, почти касаясь голой Мстиславовой груди своей грудью, заглянула снизу вверх в его глаза.

– Приедем уж скоро, да? – спросила тихо, и у Мстислава от этого голоса сердце зашлось.

– Скоро, – хриплым эхом отозвался княжич. – Дня через три от силы. Так зачем пришла-то? Аль не спится?

– Не спится, – сказала еще тише и прижалась к Мстиславу всем телом. – Как и тебе...

В шатре было прохладно, даже зябко, но сотника вдруг ровно кипятком с ног до головы обварили. Задохнулся, хотел отступить на шаг, да Дуняшка не дала. Обвила неожиданно сильными руками, зашептала, заглядывая в глаза.

– К тебе пришла, сокол мой, к тебе, свет ясный... Мочи нет глядеть, как ты мучаешься. Знаю, что люба тебе, знаю, что по мне с отрочества сохнешь, – так возьми, слышь? Возьми, не изводись только... Жалко мне тебя, Мстиславе! Каково это – свою зазнобу да другому в женки везти...

Мстислав остолбенел. Смотрел обалдело в ясные, почти черные в сумраке шатра, шалые девичьи глаза – и не верил своему счастью.

Взял ладонями хрупкие Дуняшкины плечики, сжал что есть силы, ощущая, как перехватило у девки дыхание, слегка отстранил от себя горячее мягкое тело.

– Дык ты что ж, за Ярослава-то не по любви, что ль, идешь, по приказу?

– Что ты, сокол, что ты... Люб он мне, ох как люб! Сердечко что птичка в силках колотится, стоит только очи его зеленые вспомнить... А и ты мне не чужой поди, сызмальства вместе, думаешь, не знаю, как ты меня в Иванову-то ночь очами лапал? Когда глядишь – жар по жилочкам бежит, коленки слабнут, во рту сухо становится...

Мстислав хватки-то не ослаблял, но бедовая деваха, превозмогая боль, еще плотнее прильнула к княжичу, еще крепче обвила его руками, и почуял сотник, что просторные его исподние портки малы стали...

Отпустил плечи. Намотал на кулак мягкую длинную косу, потянул, больно закинул назад Дуняшкину голову, обнажая трогательно белую, беззащитную девичью шейку.

– Что ж ты делаешь-то со мной, бесстыжая... – прохрипел тихо и что есть силы прижался губами к губам.

Больно целовал. Грубо. Забилась девка в его могучих руках, застонала тоненько, а он не отпустил. Только когда у Евдокии перед глазами темно стало, оттолкнул от себя.

Постояла мгновение, дух перевела – и кинулась в ноги княжичу белой птицею.

– Возьми, свет мой, возьми! Не будет у нас другого раза-то! Ярослав простит. Он добрый. Он тебе чего хошь простит, и меня тоже...

При этих словах у Мстислава ровно пелена упала с глаз.

Посмотрел сверху на закинутое к нему личико с широко распахнутыми глазами, помедлил, наклонился, крепко ухватил Дуняшку под локотки, поднял, поставил на ноги. Бережно убрал со лба выбившуюся прядку волос, провел ладонью по нежной мягкой разрумянившейся щечке, взял за подбородок, приподнял и снова поцеловал сладкие сочные губы. Мягко поцеловал. Как брат.

– Иди к себе, девка. Не доводи до греха. Я ж ведь не железный. Не ровен час забуду, кто ты и кому сужена, и впрямь возьму...

– Я ж сама пришла...

– Да уж, – усмехнулся так, что Евдокии стало не по себе. – Мне б тебя сразу за порог выставить, да слаб человек... И я слаб. Но Ярослава, брата моего по крови и мечу, в четвертый раз не предам.

Посмотрел тяжелым взглядом. Кивнул на порог:

– Иди.

Дуняшка отвернулась, подняла с пола шубу, зябко укуталась. И уж от двери едва слышно произнесла:

– Ты только Ярославу ничего не сказывай. Неча ему душу-то бередить...

И вскинула блестевшие от непролитых слез глаза:

– Прости меня, брате...

Как опустился за Дуняшкой мягкий полог, кинулся Мстислав на ложе, что есть силы ухватил зубами край толстого лоскутного одеяла и глухо, по-звериному завыл.

* * *

К городищу новгородских князей подъезжали еще засветло. Как увидал Мстислав вдали холм с кремлевскими башнями, заторопил коня, бросив дружинникам – мол, дорогу разведаю: Евдокии-то, будущей княжьей жене, полагалось в город верхом въезжать, а не в возке, для чего за обозом в поводу всю дорогу вели тонконогую буланую кобылку хазаринских кровей, укрытую богатой войлочной попоной.

Пустив коня вскачь, княжич быстро обогнал подводы и скрылся из виду за первым же поворотом. А как киевский люд исчез с глаз, остановил коня, спрыгнул наземь и стал горстями есть белый чистый снег, что уж богато лежал по обочинам торной дороги. Растер снегом и полыхавшее жаром лицо. Вдруг насторожился. Откуда-то из-за поворота донесся конский топот.

Только протянул руку в висевшему возле седла мечу, как на дороге показался всадник. И этого всадника Мстислав узнал бы из тысячи – навстречу обозу скакал Ярослав.

Увидав побратима, новгородич на ходу спрыгнул с седла и, обгоняя коня, кинулся к Мстиславу, улыбаясь во весь рот.

Облапили друг дружку посреди зимника, закружились, не разнимая сияющих счастьем глаз.

– Приехал, – выдохнул Ярослав. – Я уж в сотенный раз почитай встречать-то срываюсь...

– Экий ты огневой, братец, – смеялся в ответ Мстислав. – Да уж свадьба не за горами, потерпи, получишь вскорости свою Дуняшку!

– Дурень, – вдруг перестав смеяться, тихо молвил Ярослав, – я ж не ее, я тебя встречать бегал... Ждать умаялся.

Гость помолчал, а потом взял новгородича руками за голову, притянул к себе и крепко поцеловал в губы.

– Езжай обратно, – через силу оттолкнул от себя, – невесту положено на пороге дома встречать, негоже обычай-то нарушать.

* * *

Свадебный обоз Всеволод с сыном и дружиною встречал на подворье. Едва буланая кобылка вступила на княжий двор, дружина новгородская во весь голос гаркнула здравицу, Ярослав же, сошедши с коня, легко, как пушинку, снял с седла Евдокию и так, с невестой на руках, вступил в княжий терем.

Свадьбу сына Всеволод готовил с размахом, оттого суеты вокруг было вдосталь. В следующий раз Мстислав увидал Ярослава только в церкви. Новгородский княжич стоял у алтаря и ждал, покуда Мстислав, ставший жениховым дружкой, вел к нему через всю церковь невесту, Евдокию.

Жених был одет в белые княжеские одежды – край длинного плаща, ворот и подол тонкой рубахи оторочены тонкой алой с золотом каймой, плащ у плеча прихвачен крупной литвинской сактой искусной работы, украшенной по ободу мелкими рубинами. Рубин, вделанный в золотой головной обруч, сиял надо лбом Ярослава, рубинами же, но помельче, усыпаны были ножны короткого скифского меча-акинака и пояс, на котором висело оружие. Дополняли костюм мягкие красные сапожки хазаринской выделки.