Тело Космодемьянской провисело на виселице около месяца, неоднократно подвергаясь надругательствам со стороны проходивших через деревню немецких солдат. Под новый 1942 год пьяные немцы сорвали с повешенной одежду и в очередной раз надругались над телом, исколов его ножами и отрезав грудь. На следующий день немцы отдали распоряжение убрать виселицу, и тело было похоронено местными жителями за околицей деревни. Останки обрели здесь покой лишь на время: впоследствии их перезахоронили на Новодевичьем кладбище.

Земли нет: ночь одела ее в густой мрак. Горизонта нет: затушеван ночью. «Нужна особая сноровка, особое чутье, чтобы по отдельным сгусткам темноты, неясным штрихам, белесым пятнам определить свое местонахождение. Иногда случайный огонек может сказать очень многое и послужить спасительным маяком среди океана тьмы»[119] – так вспоминала о ночном полете одна из летчиц полка Бершанской. По чужим описаниям сложно составить себе представление о ночном полете с примитивными приборами. Только испытав его на себе, можно понять, сколь специфических навыков он требует. «Ночники» – летчицы и штурманы полка ночных бомбардировщиков – учились видеть в темноте и жить ночью.

Пришедшая в голову конструктору Поликарпову идея применять самолет У–2 в качестве легкого ночного бомбардировщика оказалась необыкновенно удачной. Его самолеты (которые в 1944 году после смерти конструктора переименовали в его честь в По–2) несли двести-триста килограммов легких бомб и, хотя могли нанести противнику относительно небольшой ущерб (тяжелые бомбардировщики несли бомбовую нагрузку в десятки раз выше), выполняли очень важную задачу: «…бомбардировочные операции на малой высоте, преимущественно ночью, с целью не давать покоя противнику, лишать его сна и отдыха, изнурять, уничтожать его авиацию на аэродромах, склады горючего, боеприпасов и продовольствия, мешать действиям транспорта, штабов и т. п.»,[120] навлекая на себя ненависть немцев. Но научиться летать и бомбить ночью было очень непросто.

Своей новой, изнуряющей ночной жизнью полк ночных бомбардировщиков начал жить сразу после получения новых самолетов, и распорядок дня остался неизменным до конца войны. Вернувшись на рассвете после ночных полетов, летчики и штурманы завтракали в столовой и ложились спать. Спали, конечно, недостаточно: мешал шум просыпающегося вокруг мира. Когда спали техники и вооруженцы, поджидавшие и обслуживавшие свои самолеты ночью и чинившие их днем, неизвестно: несколько часов в общежитии, часок, когда тепло, прямо под крылом самолета на земле. Спать, как и есть, хотелось всегда.

Тренировки состояли в полетах ночью по определенному маршруту и в полетах на полигон для ночного бомбометания. Точность бомбометания отрабатывали, бросая сначала «люстру» – светящуюся авиабомбу, или САБ, а потом, прицелившись, сбрасывали цементную тренировочную бомбу. Полет длился около часа – на столько хватало топлива. Как только У–2 садился, его тут же заправляли, вооружали, и можно было летать снова. Каждую ночь до рассвета командир Бершанская провожала на старте уходившие один за другим в ночь маленькие самолеты и встречала их после посадки, место которой было обозначено светящейся буквой «Т». Волнение за своих учениц она прятала за внешней строгостью и бесстрастным суровым лицом.

Сама Бершанская имела многие тысячи часов налета – и днем, и ночью, и вслепую по приборам. В Батайской летной школе она командовала женским отрядом пилотов, много лет работала инструктором, а после этого летала на линиях гражданской авиации. Путь ее в летчицы был таким же непростым, как и у большинства ее учениц. Бершанская, которой в 1941 году было двадцать восемь лет, росла в страшные времена – гражданскую войну. Маленькой девочкой ей пришлось просидеть целую ночь рядом с мертвой мамой, успокаивая братишку. Какое же было счастье, когда через несколько дней объявился дядя и забрал их в свою семью, где они росли пусть в труде и лишениях, но и в любви. Однажды, когда Дуся с другими детьми бегала на школьном дворе, раздался чей-то звонкий крик: «Аэроплан летит!» Самолет пролетел над деревней и стал резко снижаться. Когда дети, запыхавшись, добежали до него, возле самолета, разминая затекшие ноги, приседал и подпрыгивал молодой веснушчатый паренек, совсем такой же, как сельские ребята. Глядя на него, Дуся неожиданно поняла, что «таинство полета доступно самым… обыкновенным людям» (М. Чечнева). Тут же она решила, что тоже будет летать, и отговорить ее было невозможно. Она закончила аэроклуб, потом Батайскую летную школу, в которой осталась работать инструктором. Раскова была давно знакома с Бершанской и пригласила ее в «Авиагруппу № 122» одной из первых. Стоит ли говорить, что, появившись в части Расковой, Евдокия Бершанская потребовала, чтобы ее переучили на истребителя, и расстроилась, когда ей сказали, что дадут командную должность в полку бомбардировщиков. Летать на истребителе ей хотелось намного больше, чем быть командиром полка. Но, услышав приказ, она взялась за дело без возражений. Маленький сын от неудачного брака с летчиком Бершанским остался в тылу с бабушкой. В конце войны у Бершанской была фамилия Бочарова: она вышла замуж за командира летавшего на У–2 мужского полка, рядом с которым женский ночной бомбардировочный авиаполк шел всю войну.[121]

Вместе с Бершанской провожала самолеты и принимала рапорты после их посадки по светящейся букве «Т» стройная кареглазая черноволосая женщина среднего роста – начальник штаба Ракобольская. Для летчиц и штурманов она была совсем не тем, чем командир полка. Бершанская была намного старше (по крайней мере, казалась), профессиональная летчица и уже настоящая военная – существо непонятное, далекое, внушающее уважение и робость. А Ира Ракобольская была просто подругой, повышенной до командной должности. Совсем недавно она училась на механико-математическом факультете Московского университета. В отличие от Бершанской, комиссара Рачкевич, инженера полка Озерковой, которые были начальством и от которых старались держаться подальше, Ракобольская была хоть и начальник, но «своя» – невоенная, с такими же интеллектуальными интересами, как остальные студентки, с той же любовью к книгам. В казарме ее называли Ирой, в официальной обстановке – «товарищ лейтенант». Ира, девушка со светящимся в «лукавых карих глазах»[122] недюжинным интеллектом, была связующим звеном между командованием полка и личным составом.

Как построить отношения с командиром полка, Ракобольская понять не могла. Бершанская была старше и вышла из совсем другой среды, чем бывшая студентка МГУ.[123] Все выступления командира полка на различных собраниях Ракобольской приходилось для нее писать, и Бершанская читала их, не отрывая от шпаргалки глаз. Никакой близости к Бершанской, которая была как будто сделана из другого материала, Ира не ощущала, однако Бершанская почему-то выбрала ее своим доверенным лицом, односторонне решив, что Ира ее близкий человек в полку, и доверительно рассказывала многое личное, о чем Ракобольская не очень хотела знать. Рассказывала о сыне, об интимных подробностях жизни с мужем-летчиком, нисколько не смущаясь тем, что Ира была девушкой и часто не понимала, о чем она говорит. Однако чем дальше, тем больше Бершанская Ире нравилась: решительностью, порядочностью, выдержанностью, высоким мастерством летчика, суровым и неустанным вниманием к подопечным, способностью постоянно расти и учиться. Незаметно для Иры, ведь они всегда были вместе, Бершанская повышала и свой профессиональный уровень, и уровень своего образования: к концу войны все тексты своих выступлений она уже составляла сама.