А силы все слабели, в груди не хватало уже дыханья.

— Юрий! Юрий! — вырвался у бедного мальчика вопль безграничного отчаянья.

Он стал захлебываться… Что было дальше — он уже не помнил; он потерял сознание.

Очнулся он снова уже на берегу, лежа на спине; кто-то усиленно растирал руками его тело. Он открыл глаза и увидел над собою знакомое усатое лицо с повязанным лбом.

— Федька Курмышский!

— Признал ведь, признал! — обрадовался казак.

— Слава тебе, Господи! Пришел опять в себя, — раздался тут еще более знакомый голос, и к Илюше склонилось лицо Юрия. — Каково тебе, Илюша?

— Да ничего… — отвечал он, не без усилия приподнимаясь с земли и разминая оледеневшие члены. — Озяб только шибко…

— Ну, это тебя от мокрой одежи размочалило: на солнышке высохнешь, — ободрил его Федька Курмышский. — Вишь, как оно опять светит, пригревает; совсем по-летнему. Как только ублажили Волгу-матушку, бури как не бывало.

— А что же с княжной? — вспомнилось тут Илюше. — Где она?

Юрий вместо ответа тяжело вздохнул и провел рукой по глазам.

— Где ей быть-то? — отозвался за него казак. — Совсем ведь была еще молода-молодехонька; да уж такое, знать, предопределение ей вышло…

— Утонула?!

— Да как ей было не утонуть? — произнес вполголоса Юрий, у которого духу, видно, не хватало говорить громко о только что погибшей. — Теченьем отнесло ее уже далече вниз, а тут слышу за собой, как ты меня кличешь: "Юрий! Юрий!" Стало быть, тоже тонешь…

— И ты оставил ее для меня, поплыл назад?

— А то как же: ты мне все-таки куда ближе! И точно сама Волга хотела отдать мне тебя в руки: волною кинуло мне тебя навстречу. Обхватил я тебя одной рукой, а другой стал править к берегу. Думал уж, что не доплыву, да на счастье попал на мель. Ну, тут, отдышавшись, взял тебя уже на руки…

— Как малого ребенка? Ах ты, милый мой! А ты, Федя, откуда взялся?

— Да атаман послал меня разыскать вас обоих, бу-де не утонули, — отвечал казак. — Вызвался-то я, сказать правду, сам; долг платежом красен. Да вот маленько опоздал…

— Все равно спасибо тебе, — сказал Юрий. — Но назад-то к атаману твоему мы уже не вернемся: не товарищи мы вам, казакам!

— А что же я доложу атаману?

— Скажи просто, что не отыскал нас. Ну, прощай. Еще раз спасибо за добрую память!

Простодушный донец по-братски облобызался трижды накрест сперва с Юрием, потом и с Илюшей.

— Прощайте, родные вы мои! А жалко мне, ей-ей, расставаться с вами! Куда вы путь-то держите?

— Куда глаза глядят. От судьбы своей ведь не уйдешь.

— Так-то так. Промеж жизни и смерти и блошка не проскочет. Ну, храни вас Бог!

Прошла осень; наступила зима — зима снежная и суровая. Талычевка утопала в сугробах снега. И людей всех, казалось, снегом занесло; осенние работы были ведь давным-давно уже справлены, весенние были еще далеко впереди. И попряталось все живое по своим лежанкам и теплым углам.

Только в верхнем жилье господского дома слышалось бренчанье клавикорд да двухголосое пение. Но сидел за клавикордами уже не учитель: сидела за ними его усердная ученица. Довольно бегло сама себе аккомпанируя, Зоенька пела свою излюбленную колыбельную песенку про татарский полон, а стоявший рядом Богдан Карлыч подтягивал вполголоса хриповатым баском. Но, не допев песенки, девочка наклонилась вдруг лицом к клавишам и залилась слезами.

— Was fehlt dir wieder, mein Herzenskind? (Что с тобой опять, мое серденько?) — спросил участливо учитель-немец, гладя ее по волосам. (Говорил он по-русски свободно, да и охотно, но в минуты душевного беспокойства безотчетно все-таки по-прежнему переходил на свой родной язык.)

— Да где они теперь, где? Живы ль еще? — всхлипнула в ответ Зоенька.

— Где бы они ни были, душенька, они в руках Божьих; без воли Всевышнего ни одного волоска не упадет с их головы.

— Знаю я это, Богдан Карлыч, знаю, а все же душа не на месте. Мне-то уж как больно, а батюшке каково? Верно, оттого он и не поправляется: было два сына, а теперь ни одного!

— Закон природы: к старости родителей дети от них отпадают, как осенью с дерев листья. И ты, душенька, однажды тоже этак отпадешь: выйдешь замуж…

— Я — замуж? Никогда, никогда!

Сперва за своим пеньем, а потом за разговором оба не обратили внимания на звон бубенчиков, слабо доносившийся со двора сквозь двойные обледенелые окна. Только когда за полуотворенною дверью с лестницы из нижнего жилья застучали чьи-то торопливые шаги, оба замолчали и оглянулись. У обоих забилось сердце, мелькнула одна и та же мысль: "Неужели это они?.."

И вот к ним врываются двое каких-то деревенских парней с раскрасневшимися от мороза лицами, в заиндевевших полушубках.

— Илюша! Юрий!

Зоенька уже в объятьях младшего брата, потом и старшего. И смех сквозь слезы радости, и поцелуи — поцелуи без конца.

— А на мою долю ничего уж не осталося? — говорит, умиленно улыбаясь, Богдан Карлыч.

— Ах, Богдан Карлыч! Прости…

И оба ученика наперерыв целуются с учителем. Затем следуют беспорядочные расспросы с обеих сторон.

На вопрос братьев о состоянии здоровья отца, Зоенька озабоченно переглянулась с Богданом Карлычем, а тот, тихо вздохнув, объяснил, что вообще-то больному лучше; хоть и не встает он еще с постели, а владеет уже парализованною рукой, может и говорить. Только при себе он не терпит никого, кроме своего старого приятеля — приживальца Спиридоныча, и все помыслы его обращены теперь к загробной жизни. Сам Спиридоныч из весельчака обратился в какого-то схимника: день и ночь не отходя от своего кормильца, беседует с ним только о божественном, читает ему изо дня в день священное писание.

— Но примет ли еще тогда нас батюшка? — заметил Юрий упавшим голосом.

— Спиридоныч должен его подготовить, — сказал Богдан Карлыч. — Первым же делом вам надо еще хорошенько отогреться. А то можно бы и баньку истопить?..

— Ой, нет, Богдан Карлыч; это уж как-нибудь после…

— Ну, так покормим вас, по крайней мере, досыта. Чай, наголодались в дороге? Беги-ка, Зоенька, поскорей на кухню.

Недолго погодя все четверо, а также многочисленные приживальцы и приживалки, сидели в столовой за накрытым столом. Ели, однако, только наши два путника — ели и рассказывали; остальные все не сводили с них глаз, точно не веря, что это они, и ловили на лету каждое их слово. Развесила уши, конечно, и подававшая кушанья прислуга, и толпившаяся в дверях дворня: всем хотелось услышать из собственных уст боярчонков об их похождениях среди волжских разбойников.

Эпизод с персидской княжной те обошли пока молчанием; относительно же своего бегства от казаков допустили некоторую поэтическую вольность: будто бы им удалось во время грозы отвязать незаметно лодку и уплыть, но недалеко уже от берега будто бы лодку их волненьем опрокинуло, и оба спаслись на берег вплавь. Хотя они до костей промокли и продрогли, но искать человеческого жилья по берегу они уже не посмели, чтобы не попасть опять в руки разинцев. Пришлось идти наугад в глухую степь. Наступила ночь, а они все шли да шли, едва волоча уже ноги, пока не набрели на калмыцкий улус. И что же? Начальником улуса оказался тот самый старец-гелюнг, с которым Илюша познакомился на калмыцком празднике в Астрахани. Памятуя услугу, оказанную Илюшей ему и его внучке Кермине, гелюнг принял его с Юрием как родных. От простуды да от переутомления оба брата схватили не то лихоманку, не то огневицу и слегли. Старший оправился уже на третьи сутки, младший же только через шесть недель; провалялся бы, пожалуй, и дольше, кабы не какие-то целебные коренья гелюнга. Тогда их посадили на верблюдов и доставили без особых приключений до Казани. Здесь принял в них живое участие воевода, князь Трубецкой, помнивший Илюшу еще со времени проезда его мимо Казани с капитаном Бутлером на царском корабле "Орел". Приласкал он их, снабдил на дорогу теплыми полушубками, дал им с собой и верного провожатого. И вот, почти нигде не ночуя, в две недели с небольшим они прикатили из Казани в Талычевку.