Неизвестно, как бы повел себя Шагалов, приоткройся ему вдруг истинная глубина отношений к нему Алексея Михайловича. Может быть, он передернул бы плечом недоуменно и подумал: «Мало по двору, что ли, бегает пацанов, чтоб вспоминать чьи-то лопатки и коленки! Лови любого и начинай угощать хоть конфетами, хоть рассказами о дальних странах или войне…»

Но истинная глубина отношений Алексея Михайловича к нему скрыта за неторопливостью мужского разговора, а разговор этот Леньке поддерживать, в общем, ни к чему, поэтому он говорит обрадованно:

— Вон и Анна Николаевна. С ней вам не будет скучно. А я пошел, здесь свет слабый, а у меня работа тонкая.

Анна Николаевна в самом деле садится на скамейку под грибком, выкладывает руки на стол и смотрит на Алексея Михайловича долгим взглядом. Брови ее при этом поднимаются наивно и вопросительно. Похоже, ей хочется о чем-то спросить Алексея Михайловича или рассказать ему о чем-то удивившем ее самое. А может быть, ей просто приятно сидеть молча, отдыхая.

Алексей Михайлович кивает в сторону, куда ушел Шагалов.

— Испугался, что мы в два голоса будем осуществлять над ним воспитательный момент, или как там это у вас называется…

— Действительно, — говорит Анна Николаевна, — так и называется: воспитательный момент. Провел «момент», а потом хоть поперек своих же собственных принципов поступай — ребенок этого не заметит. Обязан не заметить: ведь «момент» имел место!

Анна Николаевна говорит, глядя мимо Алексея Михайловича в темноту. Говорит как будто вообще. Приходят ей мысли в голову, вот она их и высказывает вслух. Но Алексей Михайлович не первый день знаком с преподавателем математики Первомайской средней школы номер два. Он хорошо знает, что бурчать не в характере этой женщины.

— Вы расстроены чем-то?

Спрашивает он бережно, но твердо, как спрашивают, когда не хотят, чтоб разговор вился вокруг да около: пусть идет по прямому пути, но Анна Николаевна вроде не замечает этого.

— Я каждый день бываю чем-то расстроена и чем-то обрадована. Стоит ли ронять слезы сочувствия по этому поводу? — говорит она зло и беззаботно, будто рукой машет. Только узкое лицо ее становится еще уже.

Некоторое время они сидят молча, потом Анна Николаевна спрашивает уже совсем другим голосом:

— Леонид Михайловне утюг чинил?

— Он ей и дрова для колонки колет, и Маринку из садика приводит, когда она во вторую смену.

Сейчас Алексей Михайлович не тот, что с Ленькой. Он чуть-чуть излишне тороплив, и такое впечатление: он не старший, а младший рядом с Анной Николаевной, хотя у него морщины и седая голова.

А может быть, именно поэтому он излишне тороплив? Даже суетливость какая-то проглядывает во всех его движениях. Может, именно поэтому он чуть смешон в своей торопливости? Но только чуть… И совершенно неизвестно, видит ли это Анна Николаевна или заметил бы только Ленька Шагалов, не уйди он чинить утюг к себе в комнату?

Анна Николаевна любит разговоры во дворе под грибком. И ведет их в несколько более выспреннем стиле, чем если бы говорила с ребятами.

Сегодня, например, она говорит так:

— Вы знаете, если бы я была писателем или хотя бы журналистом, я написала бы сценарий для фильма. Что-нибудь в духе неореализма. Ведь для этого не обязательно развевающиеся пеленки и тесные кухни, правда? И чтобы женщины ругались через окна? Были бы в фильме наши корпуса или один какой-нибудь корпус — «Дом, в котором я живу».

Алексей Михайлович говорит:

— Фильм с таким названием уже был.

— Там о войне. И вообще там были значительные судьбы и значительные, приметные с первого взгляда события. А я бы о каждом дне. Когда как будто совсем ничего не происходит. Кто-то пишет контрольную, кто-то дежурит всю ночь у постели больного, а кто-то ловчит по-мелкому, изучает великую разницу между метлахской и кафельной плиткой… Вы знаете, я люблю выходить во двор после гудка, когда возвращается смена. Они идут. У них усталые лица и плечи, а я подсчитываю, для скольких из них не пропала моя геометрия, и литература, и история. Наверное, для многих не пропала, потому что уже никто не может различить по лицам, по манерам, где инженер, где просто рабочий, где техник. А старики? Они видели тридцатые годы и войну. У нас удивительный дом, Алексей Михайлович, с ним ничего не может случиться, у него крепкий фундамент.

— Вы чем-то расстроены? — повторяет Алексей Михайлович уже настойчивее.

— Почему? — смеется Анна Николаевна. — Разве я говорю недостаточно бодро?

— Вы уговариваете себя.

Анна Николаевна не успевает ответить, потому что в воротах в эту минуту показывается и медленно вступает в рассеянный круг света Милочка Звонкова.

«Не знаю я, как шествуют богини», — вспоминает Анна Николаевна и едва приметно морщится. Нет, это всего лишь по поводу ее собственной манеры обращаться к цитатам, не более. Что касается богинь, они шествуют именно так. Чуть ступая ногами на голубой дымный асфальт, поблескивая коконом болоньи в свете бледных фонарей коммунального двора. Имея возможность в любую минуту победоносно подняться над скучной землей с ее песочниками и горками для тех, кто только научился ходить, с ее облупленной скамейкой, на которой по вечерам отдыхают те, кому уже трудно ходить. Над этим грибком, где сидят они с Алексеем Михайловичем. Над всеми задачами по алгебре и геометрии разом.

Но Милочка Звонкова не пользуется такой своей возможностью. Она ласково говорит «добрый вечер» чьей-то бабушке, вдыхающей свежий воздух под защитой огромной клетчатой шали. Машет рукой какому-то балкону и проходит под аркой в соседний двор, оставив на секунду после себя в темном сыром воздухе мерцающую голубовато-розовую пыльцу. Хотя, конечно, это вовсе не пыльца, а так просто, радужные иголочки света, которые роятся обычно возле самых ординарных фонарей.

Алексей Михайлович тоже внимательно смотрит на шествие Звонковой. И его тоже, очевидно, восхищает ее молодая и победоносная красота. Во всяком случае, в глазах его вспыхивает и задерживается удивление, какое охватывает человека, когда он смотрит на картину или какое-нибудь другое произведение искусства.

Но только Милочка скрывается из поля зрения, Алексей Михайлович задает на первый взгляд совершенно неожиданный вопрос.

— Скажите, — говорит он, как о деле, почти что решенном. — Скажите, вас сегодня расстроил Виктор Антонов? Я не ошибся?

— Ошиблись. Меня сегодня расстроил совершенно взрослый человек.

Анна Николаевна делает ударение на слове «сегодня».

По ночам над нашим поселком в высоком небе летят гуси. Летят и всхлипывают так, что душа рвется на части, особенно, надо думать, у тех, кто знает о своих крыльях: они уже перестали расти. Вот такие, как есть, трепыхаются за плечами, и обходитесь, будьте добры, как умеете.

Что касается меня, в такие ночи мне вовсе не хочется проверять тетради по алгебре или даже геометрии, не хочется готовиться к урокам или просто читать, а хочется куда-то бежать, кричать кому-то, что вот она, я, стою на жестком бетонном крыльце коммунального дома — не на лесной просеке, — но все равно слышу, как кричат гуси, пролетая к дальним озерам.

Ах, о себе я давно и не без основания полагаю, что не увижу не только дальних озер, но и еще многого из того, что мне хотелось увидеть, и не сделаю многого из того, что хотела сделать.

И, может быть, наутро именно поэтому с особой придирчивостью я присматриваюсь к своим ученикам и желаю, чтобы их жизнь сложилась ярче, счастливее, чем моя.

В такие дни я бываю даже недобра с ними, будто они уже уклонились от каких-то обязательств, взятых лично передо мной.

А старое, неисполненное желание стать журналистом в такие дни кажется мне сегодняшним — только протяни руку, сделай первый шаг, и оно у тебя на ладони. И, случается, я начинаю обдумывать план той книги, которую, верней всего, никогда не напишу. И это очень жалко, потому что мне дано (и без дальних странствий) за одну жизнь прожить десятки, сотни жизней, поручая своим ученикам сделать то, что не сумела, не смогла сделать сама.