Копф велел остановиться у крыльца свежесрубленного дома. Грузовик с радиостанцией приткнулся рядом, к колодезному журавлю. Радисты, словно на учении, выбросили метелку антенны и настраивались на прием.

Негласной обязанностью Густава было переводить бесхитростные беседы лейтенанта с местным населением — едва ли не единственная работа, к которой он относился с интересом. Студент совершенствовал таким образом нетвердые навыки в русском языке. Практика эта была совсем несложной, благодаря чрезвычайной узости интересов Германа Копфа. Взаимоотношения с населением лейтенант не распространял дальше требования еды и вещей. Отвечать ему тоже можно было продуктами или вещами.

...В просторной крестьянской избе немцы увидели молодую женщину, и троих малышей. Это были первые русские люди за весь сегодняшний день, и немцы как по команде заулыбались, стараясь расположить несчастных пленников к себе. По беспорядку в комнатах можно было догадаться, что семейство готовилось к побегу.

На полу лежали два узла с тряпьем и харчишками, дети обуты и одеты по-дорожному. Густава особенно умилило содержание одного узла: большая глиняная крынка, обвязанная чистой тряпочкой. Две круглые буханки хлеба, еще теплые.

Крупнотелая и сама способная богатырским видом внушить страх, женщина металась по комнате. Она была высока ростом, круглолица, с длинными полными руками. Немигающие, до боли раскрытые глаза казались чужими на ее загорелом свежем лице. Прижимая ребенка к груди, она бегала между двумя остальными детьми, подтаскивая то мальчика, то девочку друг к другу, перенося их в глубь комнаты. Она хотела, чтобы все дети в эту минуту были вместе и как можно дальше от немцев.

— О, господи!.. О, господи! — дрожа всем телом, словно ее вдруг окатили студеной водой, выкрикивала женщина, перенося умоляющий взгляд с одного пришельца на другого.

— Матка! Мильх... молоко, яйка! — весело выпалил Герман Копф весь запас русских слов. Он опустился на лавку, выскобленную добела и, причмокнув языком, похлопал ладонью по доске, выражая одобрение стараниям молодой хозяйки.

Густав был способен на большее: он мог составить целую фразу с глаголами и прилагательными, но русские слова в его устах звучали с невозможным акцентом. Он очень страдал оттого, что его, самого образованного человека в зондеркоманде и в некотором смысле знатока русского языка, русские понимали не лучше, чем Германа Копфа.

Женщина старательно слушала Густава, вымученно улыбаясь каждому понятному слогу, но не двигалась с места, боясь оставить детей одних. Лишь убедившись в том, что немцы пока не собираются их казнить, она стала искать оккупантам съестное.

Узел с молоком и хлебом был уже водружен на стол. Уловив довольную улыбку на лице Копфа, хозяйка дома метнулась в сени и принесла еще две крынки молока и большую миску с творогом.

Немцы весело загоготали, делая какие-то знаки руками. Женщина по-своему «догадалась» об их требованиях и через несколько минут на столе возвышался окорок, снятый с крючка в погребе.

Лейтенант Копф пристукнул сапогом о край стола, затем бесцеремонно потрепал женщину по плечу.

Это оживление в доме понравилось детям, и они стали приближаться к столу. Особенно осмелел малыш.

Копф снял с пояса финку. Прежде чем приступить к трапезе, он заголил малышу рубашку и, причмокнув языком, пощекотал финкой ребенка. Мать вовсе не поняла шутки. Она так хватила мальчишку на себя, что ножки его взвились над столом. Потом хотела было бежать вон из избы.

— Матка! Тринк... Шнапс! — догнал ее требовательный голос Копфа.

— Господин лейтенант хочет водки! — четко объяснил Густав. Ему часто приходилось переводить эту фразу.

Женщина, которой уже виделось избавление от страшных гостей, вдруг увяла от этих слов, губы ее задрожали. Она, отпустив ребенка, пошла в сени, зазвенела пустыми бутылками. Спиртным в доме не пахло с той поры, как хозяин ушел на войну.

Как нередко бывает, в подобных случаях дети оказываются памятливее, а подчас и сообразительнее взрослых. Семилетняя Танечка, со страхом наблюдавшая за матерью, пока та звенела пустой посудой в чулане в поисках несуществующей водки, схватила за руку только что вошедшего в дом солдата. Это был шофер Герхард Штумм, пришедший доложить о готовности рации.

— Водка... — тихо проговорила русская девочка, беря Герхарда Штумма за большие грязные руки, которые он по привычке вытирал о концы. — Водка в лавке... Она близко... Идемте...

«Сейчас немцы возьмут водку и отпустят маму и всех нас», — думала она.

Пока Герхард Штумм сбивал замок с дверей лавчонки, жизнь на хуторе замерла, затаила свое дыхание...

Сообразительная Танечка, немного понаблюдав за солдатом, догадалась, что наделала беды, отведя Штумма к ларьку. Она ойкнула и поспешила к белобородому Парамону покаяться и попросить прощения.

— Деда, дедушка милый! Немец ларек разбил!

— Ась? Это ты, Настюшка? — отозвался Парамон.

Приподнявшись, он стал ощупывать девочку за плечи: спросонья едва различал очертания лица ребенка. «Нет, это вроде Танечка Авдотьина... Ларек, ларек, — мелькнуло в слабом мозгу старика. — О чем же ином может кричать ему на ухо Танечка?.. Дрожит она всем телом, сердечная, и рвется куда-то».

Дед Парамон подхватил на руки фузею, стоявшую вместе с граблями и лопатами в углу сарая, и грозно двинулся к своему объекту... Так и есть: сквозь мутную пелену на глазах он угадал человеческую фигуру, согнутую под тяжелой ношей. Герхард Штумм уже протиснулся боком через узкую дверь баньки-ларька.

— Гей ты, бесстыдник! — грозно окликнул Парамон злодея и потряс фузеей над головой, словно палицей. Но голос деда был уже слаб. Вор даже не обернулся. Он только покруче наклонился, ловким движением подбрасывая ящик повыше к плечам. Дед на мгновение увидел нагнувшегося грабителя и взял по-войсковому фузею к плечу. Старый Парамон еще раз зычно выкрикнул, страшась своей мысли:

— Гей, гей! Опомнись!

Зажмурясь, он прошептал:

— Господи, хоть бы не в голову!

Потом уверенно высек огонь.

Грохнул выстрел. Солдат кувыркнулся через голову и, вопя, покатился по земле. Не устоял против пороховой отдачи и старик. Падая в дыму от собственного выстрела, он не видел, как с крыльца дома полилась на него огненная струя. То заработал автомат в руках Германа Копфа.

Парамон Белов так и умер, не разобравшись, кто же его «доконал» на восемьдесят третьем году жизни...

История с Герхардом Штуммом вызвала у зондеркоманды бурю смеха. Пострадавшего усадили в детскую ванночку с водой. Кто-то догадливо сунул ему в руки бутылку «московской». Воя от боли и пиная ногами всех без разбора, кто приближался к нему, Штумм хлебал водку через горлышко. Опьянев, он сам пробовал шутить над своей бедой:

— Ох, нашел я в России на свою голову приключение!..

— Если бы на голову! — орали в экстазе солдаты.

Гогот пьяных немцев, стенания Герхарда перемешались с плачем хуторян над трупом основателя беловского рода. Немцы не мешали Беловым хлопотать над убитым стариком. Но фузея его ходила по рукам оккупантов, вызывая шумный восторг.

К захмелевшему лейтенанту дважды обращался ефрейтор Феликс Шранке, выделенный в охранение:

— Господин лейтенант! Я отчетливо видел на опушке леса русского солдата!.. Пять минут назад я видел здесь красноармейца!

— Ха-ха-ха! — гоготал пьяный Герман Копф. — Полюбуйтесь на этого вояку: он видел красных! Ты только видел, а Штумм грудью, то есть... ха-ха-ха... принял на себя массированный удар русского миномета.

Копф хлопал себя по ляжкам, предлагал тост за выздоровление стенающего Штумма, похвалялся представить солдата к награде, как пролившего кровь на Восточном фронте.

Кто-то из шооровских выпускников, вероятно, проговорился Копфу о высоких призваниях некоторых его подчиненных. Пьяному офицеру вспомнилось об этом именно сейчас. Он вышел на крыльцо и объявил:

— Эй, у кого из вас в ранце жезл русского диктатора? Путь на Москву открыт! Это, — он указал на труп лежащего старика Белова, — последний защитник Москвы... Где мой сегодняшний трофей — русский миномет?..