Лишь на третью ночь не загасили костра перед отбоем. Натаскали кучу хвороста, подстелили свежей хвои. Данчиков с помощью Пахтеева подтянул за комель сосну, сбитую грозой. Дерево ярко запылало. Огромные языки пламени высоко взлетали, отбрасывая темноту, которая, словно крылья гигантской птицы, трепетала над огнем... Освещенные пламенем стволы деревьев напоминали в ночи гранитные колонны сказочного храма, под сенью которого нашли приют утомленные богатыри, тоже появившиеся здесь из какой-то былины.
...Усталые бойцы сразу заснули. Данчиков плотнее натянул дождевик, прислонился к дереву спиной и кратко записал в полевой блокнот основные события прошедшего дня. Потом развернул карту, чтобы измерить маршрут.
Конец пути был не близок и не ясен, но шли бойцы, по мнению командира, хорошо: за трое суток взвод переместился к северу километров на восемьдесят. По расчетам они должны были через сутки выйти в зону лесостепи. «Завтра, — раздумывал Данчиков, — можно послать дозор в сторону узловой станции Хутор Михайловский. К ней выйдем под вечер, в сумерки». Лейтенант звучно зевнул, потянулся. Затем аккуратно вложил карту в планшет. Хотелось помечтать, закрыв глаза, но приятно было посидеть просто так, без докучливых раздумий о будущем, и глядеть на огонь, сурово ласкающий щеки.
Так лейтенант просидел больше двух часов, пока совсем не отяжелели веки. Потом он стал отыскивать глазами Пахтеева и вдруг насторожился, напуганный необычным звуком: застонал Сапронов. Стон его больше походил на утробный крик человека, зубы которого сжаты в предсмертной судороге.
— Юрий, что с тобой? — резко дернул он бойца за плечо, пытаясь перевернуть лицом к костру. Но тело Сапронова неожиданно спружинило. Боец бережно отстранил руку командира.
— Привиделось что-то, товарищ лейтенант, — бодро отозвался он, словно вовсе не шал в ожидании этого вопроса.
— Повернись-ка на другой бок, — посоветовал Данчиков. Боец, не подняв головы, опустился на живот. Через минуту до командира дошел его приглушенный голос:
— Скажи, лейтенант, ты в приметы веришь?
— Н-нет, не верю...
Ни у кого из его подчиненных, кроме Юрия Сапронова, не хватало смелости называть командира на «ты». Лейтенант видел в таком обращении доверие к себе и старался не отпугнуть у Сапронова это хорошее чувство к командиру. Сапронов же понимал это и обращался к командиру по-свойски лишь с глазу на глаз. Сейчас дело шло к полуночи. Взвод спал. Спал и Пахтеев, который должен был сменить взводного, как они договорились.
— А в предчувствие? — не унимался Сапронов.
— Предчувствие у отдельных людей бывает подчас сильно развитым, но это все мало изучено в человеке. В общем, не верю я в предчувствие... Я больше на устав полагаюсь, на трезвый расчет.
— Да уж куда трезвее! Трезвее тебя, поди, во всей Красной Армии командира не сыщешь.
Лейтенант лишь усмехнулся. Через минуту он спросил тихо, по-дружески:
— А чего ты, собственно, не спишь, Сапронов? Уже поздно.
Боец тяжело вздохнул, помолчал и придвинулся ближе.
— Скажи, лейтенант, только по-честному, о чем ты сейчас думал? Вот в эту самую минуту?
— Я от тебя, Юрий, никогда правды не таю. Без всяких оговорок и клятв.
— А все же: о чем размышлял, когда я потревожил тебя?
— Гм-м... Да так... не солдатские мысли в голову зашли. О доме вспомнил. Мамаша у меня старенькая уже... Сердцем страдает. Ей как раз бы на курорт в августе. А тут — война...
— Я так и знал! — горячо прошептал пододвинувшийся вплотную Сапронов. В голосе его Данчиков уловил неясную дрожь. — Верил я, что должен командир когда-нибудь не солдатскими думками быть занят. День-деньской нас воспитывает, потом немцам мозги вправляем; ночь у военных короче воробьиного носа — на отдых маловато... А он-то, как и все мы, — человек! И мать у него с отцом, и женка, вполне даже возможно, имеется. Вот бы, думаю, подкараулить, когда у лейтенанта несолдатские мысли в голове!..
— Тебе-то зачем это, Сапронов? — со смехом спросил Данчиков. — Чего не спишь до сих пор?
Сапронов глубоко, с перехватом, втянул в себя воздух и сказал:
— А солдату тоже несолдатские мысли в голову заходят. Думаю, кончится война и займутся люди подсчетами. После каждой войны так бывало... Есть такие люди, для которых что бог на землю ни послал — все к лучшему. Все могут в цифру превратить. Сколько убитых, сколько раненых, вдов и сирот какое количество осталось, городов и деревень какое множество сгинуло... Подсчитают даже, сколько детишек могло бы на свет появиться, если бы их родители живы остались... Во как это дело крепко поставлено! Да-а... Найдутся и такие спецы, что смогут и на деньги перевести: мол, во сколько-то долларов или фунтов война обошлась одной державе и другой, и миру всему!
— Ну и пусть себе считают, — настораживаясь, перебил Данчиков, — тебе-то какая забота?
— А мне любопытно, в какую графу меня впишут ученые эти и статисты: убитым зачтут, или в раненые попаду, или будто я совсем на свет не рождался? Если бы в последнюю — согласен без спору.
— Какая чушь! — произнес лейтенант с досадой. — Ну чем ты только голову себе забиваешь!.. — Но вдруг осекся, чувствуя, что поторопился с возражением. Чтобы успокоить Сапронова, сказал совсем тихо: — К живым, конечно, ну, может, в число раненых. Война ведь...
— Нет, лейтенант! — твердо заявил боец. — К живым и раненым причислить меня никак невозможно. У раненого, скажем, все или почтя все на месте. Ну руку или ногу отбило или ребра вывернуло. А если у Юрия Алексеевича Сапронова нутро порожнее, вроде дупла?! И сердце, и печенки, и всякая иная внутренность в пепел превратилась, просто так... — Боец кашлянул, прочищая глотку. — Может, видел: в лесу дерево такое случается. Ветки на нем зеленые, а сердцевина ствола вся прахом взялась... Дерево на одной коре, как на честном слове, держится. Может, на глазах у тебя свалится, а может, немного погодя... К какой категории дерево ты это причислил бы?
— Да ты в своем ли уме, Сапронов? — не сдержав изумления, проговорил командир взвода и схватил бойца за руку. Он хотел сильно встряхнуть его и сам встряхнуться: настолько жуткими показались его слова. Но тут же лейтенант отдернул свою руку: из глаз бойца текли слезы, которых сам Сапронов, вероятно, не замечал.
Лейтенант понял, что в этот миг присутствует на исповеди. Он медленно опустился на спину, боясь неосторожным движением или неуместным словом осквернить это неповторимое мгновение.
— Вот ты, наверное, считаешь меня храбрым, смекалистым? — продолжал Сапронов.
— Да, конечно, — еле слышно подтвердил Данчиков.
— А я храбрый не сразу сделался... Как понял, что жизнь мне ни к чему — и страх пропал начисто, будто рукой сняло...
Лейтенант на секунду еще раз приподнялся, молча поглядел в лицо солдата. Тот продолжал, время от времени спрашивая и не всегда дожидаясь ответа:
— Помнишь, как мы за Сумами сквозь немецкую заставу на побитой машине проскочили? Как из волчьей пасти... Даже зубы пришлось в этой пасти гранатами выколачивать, а то застряли бы промеж них.
Данчиков вставил поспешно:
— Единственный выход был в той обстановке. Я очень благодарен тебе за находчивость.
— Какая там «находчивость»! — насмешливо копируя голос командира, возразил боец. — Смерти я себе с музыкой искал и вас за собой увлек. Хорошо, что фрицы ошалели от наглости нашей.
— Куда ты разговор этот ведешь — не пойму? — недовольно буркнул Данчиков и повернулся на бок, лицом к Сапронову.
— Все туда же: к приметам да предчувствиям. Не верил и я во все эти штуки... а вот дня за три до Сум... Ганя моя из пожаров привиделась мне. Все-то она меня глазами ищет-высматривает и сказать что-то хочет. А я, дурак, головой трясу, думаю: приснилось. Не спали мы тогда бесчетно ночей... атака за атакой. А Ганулька моя прощалась, видно, со мной, от ран умирала... Письмо мне вскорости от матери: бомбу фрицы запустили в Ганночку мою... И похоронили наши ее прямо во дворе, у клумбы с цветами... Она всю жизнь цветы разводила. После девяти классов в цветочный техникум поступила — есть такой в Харькове...
