— Сынка! Степка! Вернись, родненький!

— А-у, а-у! — разносятся по сумеречному лесу голоса.

К утру все разошлись по домам ни с чем. Ни спать, ни есть неохота, и работа в руки не идет. В глаза друг другу не глядят. Не Степке ровня — взрослые погибель находили в лесных болотах.

На другой день опять по лесу да к речке, и снова то же самое. Тут уж кое-кто стал успокаивать тетку Пелагею: мол, неровен час... все под крестом ходим.

Только она и слушать ничего не хочет. Знай свое: мечется по окрестностям. Глаза от слез и бессонья красными стали, на ровном месте спотыкается. Крикнет на другом конце села мальчонка какой — бегом туда бежит. Волки завыли ночью — через огороды напрямик в поле ударилась. Все чудится ей, что Степка отзывается: волчица его будто рвет...

Уже обхожены ближние деревни, и спрашивать больше некого и надеяться не на что. Тетка Пелагея на работу с подружками вышла. Горько ей было: волосы на голове в кудельку спутались, глубокие складки у рта залегли, синие круги под глазами... Пробовали ее разговорами душевными увлечь. Вроде слушает, даже слово-другое уронит. А сама вбок да вбок посматривает. И вдруг спросит:

— Степки-то мово не видели?..

Пугаться ее стали. А иной раз скажут:

— Придет Степка! Куда ему деваться?

Но никто уже не верил, что Степка жив.

На рассвете после четвертой ночи в окна нашего дома отчаянно забарабанила чья-то твердая рука. С улицы донесся громкий шепот:

— Сынка вернулся! Слышите?

Этому можно было и поверить, если бы тетка Пелагея не захохотала: жутко, на всю улицу.

Отец кинулся в сени, загремела железная щеколда. На крыльце послышалась возня. Отец уговаривал несчастную женщину войти в наш дом, передохнуть с устатку.

— Эк израсходовала ты себя, сердешная! — то и дело приговаривал отец.

Но тетка Пелагея, дико хохоча и расталкивая людей, упрямо шла от окна к окну. Отец грузно переступил порог, потоптался на одном месте, вздохнул, выругался. Увидев, что я не сплю, он походя рванул меня за ухо.

— Глядеть вам друг за дружкой велено... Во как по вас матеря убиваются.

Мать тоже завозилась на кровати, вспоминая обо мне что-то нехорошее.

Раньше отец никогда и пальцем меня не трогал. Левое ухо мое, говорят, до сих пор темнее правого. Но в эту минуту мне хотелось, чтобы меня били, говорили обо мне что попало. Только вернулся бы Степка!

Комната наполнилась табачным дымом, окна посветлели. Отец все сидел на пороге в исподнем. Мать тоже встала, загремела печной заслонкой. И вдруг нас словно ветром вымело из дому.

Мимо окон шли и шли люди. Они разговаривали громко, выкрикивали что-то, даже смеялись. Почти неделю мы не слыхали в деревне смеха.

У избы тетки Пелагеи собралась целая толпа. Все молчали, образовав полукруг, или перешептывались совсем тихо. Где-то там, за сомкнутыми плечами, было диво. Я прошмыгнул между чьими-то расставленными ногами и очутился в центре полукруга. Можно было и не верить этому, как не верили многие, но у пыльной завалинки лежал распластанный Степка. Лицо его сильно изменилось от худобы и сгустков запекшейся крови. Рядом со Степкой валялась огромная бездыханная птица с хищно раскрытым клювом. Полуобнаженное тело Степки было накрыто крылом этой птицы.

— Тихонько, милые! — по-голубиному ворковала над сыном Пелагея. — Сын вернулся. Он спит.

И спустила, точно дерюжку, крыло беркута на ноги сыну. Ноги Степкины были в ссадинах и цыпках.

Пороли нас целую неделю. Деревня наполнилась детским ревом. Били за все наши грехи, которые запомнились родителям с пеленок, жестоко наказывали по подозрению, нещадно всыпали авансом. За одну неделю ребята нашей деревни стали самыми умными мальчишками на свете. Даже восхищаться Степкиным беркутом мы могли только тайно, потому что дело это считалось строго наказуемым.

Не битым остался лишь Степка. Мать прижимала его лохматую голову к своей груди и словно не замечала, что делается вокруг. Это было явно непедагогично, но и беркута она не отдала разгневанным родителям, которые хотели разбросать его по перышку. Степка отнес его в школу.

Степка сильно изменился после этого случая, даже разговорчивее стал. Его как-то сразу погнало в рост. За два-три года он догнал самых долговязых подростков. Увлекся книгами: все про Луну читал. Посветлел, покорился расческе его рыжеватый вихор. Синеватые зрачки еще больше потемнели. Костерки в них поярче разгорелись.

Тетка Пелагея совсем успокоилась. Лишь вспоминать о беркуте не хотела. Когда о Степкиной охоте заговорят при матери, она вздрагивала, как от удара, зябко поводила плечами.

— Пойду-ка погляжу, что мой малый делает, — говорила она и сразу удалялась к дому. В глазах ее загорался нездешний свет.

...Заухали огненные филины на лесных дорогах, замелькали над деревней стальные крылья залетных беркутов с черными крестами.

Повез Степка колхозный хлеб на станцию да не вернулся, подводу другие пригнали. Письмо с дороги отправил: не волнуйся, мол, маменька. Так получилось все непредвиденно. Шел эшелон на фронт, и командир согласился его с собою взять... Больно приглянулся ему Степка...

Притихла, сцепила зубы Пелагея, натянулась как струна. Письма от Степки за пазухой носит да еще рукой придерживает, чтобы невзначай не выпали.

Вслед за Степкой потянулись к военкомату другие парни, что постарше. Все, как есть, в одночасье ушли мужчины, а с ними и мой отец. Осталось с десяток подростков, вроде меня, да деды. Остальные все — женщины с малышами. Как мы завидовали старшим братьям и отцам! А больше всего Степке — и здесь он на виду оказался! Да еще раззадоривает нас, пишет: в разведку ходил, с настоящим автоматом трофейным вернулся! Благодарность от командира полка заслужил. А командир тот вместе с Чапаевым воевал. Ну и ну!..

Но подоспело и наше, время. Враг приближался. По ночам мы вывозили в лес мешки с мукою, какие-то ящики, переданные нам на станции. Все село готовилось в партизаны. Мне уже объявили в райкоме комсомола, что зачислен в особый тыловой отряд, который развернет свои действия, если оккупанты пожалуют на Суземье... Скажут же такое: фашисты придут сюда! Да их расколошматят еще под Минском, там, где Степка, где отец.

Но раздумывать было некогда. В лесной чащобе день и ночь стучали топоры, туда шли подводы. Какие-то люди в военном рыли окопы вдоль дорог, закладывали мины под мостами.

За делами я совсем забыл о тетке Пелагее. Да и сама она то часто ходила, а то совсем глаз не кажет на люди. Недели через три я все же вырвался на часок.

— Ну как там Степка? — выпалил я весело. — Что новенького пишет наш разведчик?!

— Степка в обороне сейчас, — знающе объяснила тетка Пелагея. — На Днепре стоит Степка, немца не пущает. Вот носки ему шерстяные вяжу. Захолодает скоро...

И опять уткнулась в свою работу. Голова ее склонилась еще ниже, руки зашевелились быстрее. Она изредка подергивала ниточку, нитяной клубок перекатывался в подоле. Что-то мне не понравилось в ее позе тогда. Но я не мог остановить своего внимания даже на том, что тетка ни разу не взглянула мне в лицо. Я запомнил только: клубок ее и вязанье были чисты, как снежок. «Не многие в нашей деревне могут так выварить в щелочи шерсть, так выбелить пряжу», — подумал я с восхищением. Все так же не глядя на меня, тетка Пелагея достала из-за пазухи зеленый конверт и, положив на уголок стола, приказала строго:

— Читай вслух!

Я не заставил себя долго упрашивать.

— «Здравствуйте, наша добрая мама, Пелагея Сидоровна, — бойко начал я. — Мы, командиры и бойцы сто девяносто пятого полка, сообщаем, что Ваш сын, Степан Федосеевич Чураев, хра... хра... храбро...»

Тут я внезапно осекся. Дыхание остановилось. Я машинально пробежал глазами весь текст недлинного и жестокого послания войны. Потом пробовал прочесть его сначала, но буквы уже запрыгали перед глазами. А тетка Пелагея все шевелила спицами, не меняя позы. И только сейчас я заметил, как белы ее волосы, как похожи они на разложенную в подоле пряжу. Может, поэтому и лицо показалось землистого цвета.