Артист откинулся на ступни, вздохнул. Ожесточенно жестикулируя, он время от времени снова сводил ладони вместе, будто держал в них горошину угля.

— О, я всю жизнь мечтал сыграть роль этого шахтера на сцене. Меня разрывал изнутри образ человека, которого судьба однажды отлучила от родной для него стихии. Пусть это будет пахарь, по велению других топчущий военным сапогом низу, или изгнанник, пришедший опять на родную землю, или кузнец, сбивающий в своей настывшей кузнице кандалы с собственных ног... И не в куске угля здесь дело — сам по себе он не стоит и цента. Для шахтера уголь — живая частица его сердца, его судьбы. Это и молодость, отгоревшая в подземелье, и мечты о лучших днях, и торжество покорителя стихии. И радость, и беда его, а может и счастье первой любви, мелькнувшее подобно искре, оброненной ночным локомотивом. Первозданный запах угля для горняка дороже благовонных духов.

Хьюз подытожил еще более разгоряченно:

— И это все я называю памятью чувств! По-моему, это и должно быть главным в искусстве: преподнести человеку его крошку угля, щепоть земли, окропленные потом и кровью. И если в твоей душе нет такой крошки угля, зерна — не берись! Не твое это дело! Никаким сочетанием цветов не заменишь!

Хьюз с ожесточением обвел глазами своих собеседников.

— Точка! — выкрикнул он, хватая палку на полу.

Галинский подбежал к Хьюзу. Одновременно пожимая ему руку и помогая встать, юный танцор благодарил Хьюза за импровизацию:

— Это великолепно! Как жалко, что мои товарищи были лишены удовольствия видеть и слышать вас сейчас.

Усадив старого актера в кресло, Галинский вдруг забеспокоился:

— Может, вы теперь скажете, чем именно я заслужил ваше доброе расположение ко мне?

Хьюзы многозначительно переглянулись. Старый актер в раздумье пожевал губами и, чтобы оттянуть время, начал тщательно отирать платком лицо, шею, затем снова шею и широкую лоснящуюся залысину.

— А что, Каролин, может, ты и в самом деле скрываешь какую-нибудь тайну от нашего нового друга? — проговорил он, улыбнувшись глазами. — Я тоже с удовольствием послушал бы...

Каролин Хьюз приняла эти слова за своеобразный сигнал. Совершенно серьезно она стала говорить то, что вызывало в душе юного танцора лишь чувство протеста:

— Своим выступлением вчера, дорогой мистер Галинский, вы помогли моему мужу второй раз встретиться с шахтером.

Галинский побагровел от смущения.

— Успех концерта принадлежит не одному мне...

— Мы имеем в виду не весь концерт, а ту часть, когда на сцене были вы.

— Я никогда не выхожу на сцену в одиночку! — резко возразил танцор.

Галинского уже раздражала настойчивость Хьюзов, которые, как казалось, явно заблуждались.

— Да, но этот человек... он выкрикивал ваше имя... потом побежал по проходу к сцене... Видели бы вы его лицо, его душевное смятение...

Старый актер, опустив веки, утвердительно качал головой.

Галинский облегченно вздохнул. Но прежде чем внести наконец ясность во всю эту картину, ему пришлось выслушать внезапную фразу Берлика Хьюза:

— Пожалуйста, продолжай, Каролин! Ты сейчас очень хорошо говоришь.

— Но зачем же продолжать? — перебил их танцор. — Вы на этот раз ошиблись, мистер Хьюз! Кричавший фанатик вовсе не горняк. Он — учитель. Если угодно, я вам покажу открытку, где написано его имя.

Галинский кинулся к чемодану и вернулся с почтовой открыткой.

— Его зовут Мортон Лейк! — торжествующе объявил он.

Но все это никак не пробуждало Хьюзов от их гипнотического состояния.

Почувствовав себя на какое-то мгновение более близким к истине и вместе с тем боясь попасть впросак из-за недооценки ума и опыта Хьюзов, Галинский не знал, как ему вести себя дальше.

...Да, этот учитель, приславший открытку участникам ансамбля, вдруг закричал в зале и чуть не сорвал концерт. Что мог прочесть на лице Мортона Лейка оказавшийся неподалеку от него старый трагик Хьюз?.. Память чувств? Не чудачество ли это Берлика Хьюза, задумавшего разыграть неопытного танцора?

Берлик Хьюз сел в кресле ровнее и заявил убежденно:

— Мортон или как вы его назвали... вел себя таким образом, будто встретил вас после долгой разлуки.

— Он мог меня «узнать» и до концерта. Я ведь помогал учителю и его ученикам пройти в зал.

— Нет, только не это. Только не это, коллега. — Хьюз пристукнул палицей. — Мортон преобразился в одно мгновение, словно вспомнил о чем-то дорогом, очень дорогом. Этот человек когда-то уже с вами встречался.

Воспользовавшись тем, что его не перебили, Хьюз повторил, вставая:

— Можете не верить в мои чувства, но в память чувств этого человека рано или поздно я вас заставлю поверить...

Хьюзы ушли, по-родительски обласкав Галинского.

«Ах эти милые старики, — беззлобно иронизировал по их адресу танцор. — Утраченную остроту зрения они пытаются заменить опытом, мудростью. Потерю обыкновенной памяти — памятью чувств».

Однако Мортон Лейк не покидал растревоженное воображение Галинского. Глядя на кусок почтовой бумаги, танцор невольно стал восстанавливать в своей памяти эпизоды вчерашнего концерта...

Началось все действительно с этой открытки. Экспедитор принес ее с вечерней почтой. Обычная открытка с видом допотопного пароходика, плывущего по Миссисипи — чем она могла привлечь внимание артистов ансамбля, буквально заваленных всевозможными поздравлениями, приглашениями в гости, бесконечными просьбами прислать автограф!..

Открытку написали и передали прямо в руки экспедитора школьники. Они проехали на попутных машинах почти тысячу миль из штата Луизиана, чтобы попасть на концерт. Или просто посмотреть на русских. Да, так и пишут... Славные ребятишки!.. Впрочем, постой... Что означают эти слова, написанные по-нашему?..

Руководитель ансамбля еще раз перечитал открытку. Дети ничего не просили. Кто-то из них скачущим мальчишеским почерком под диктовку остальных написал, что в Нью-Йорк они приехали вчетвером. Учатся они в начальной школе, где с помощью мистера Мортона Лейка изучают русский язык. Они очень рады пригласить советских артистов к себе в гости.

Познания американских школьников в русском языке были весьма скромны. Они не отважились составить весь текст на чужом языке. Лишь в конце, где обычно ставятся прощальные слова, они начертали большими прописными буквами милую фразу: «Здравствуй, товарищ!» Дальше у самой кромки листа разместились их подписи: «Артур, Майкл, Энн» и чуть сбоку: «Мортон Лейк». Заканчивалось все это совершенно неожиданно и даже интригующе для участников заключительного выступления.

Общая подпись путешествующих луизианцев гласила: «Коробейники».

Именно эта неожиданная подпись остановила внимание артистов на открытке. Танцевальная сюита по мотивам некрасовской поэмы готовилась исподволь. Она должна была стать сюрпризом на прощальном концерте.

Открытка заходила по рукам.

— Подслушали на репетиции! — хмурились одни.

Другим это откровенно нравилось:

— Дети чутки ко всему хорошему. Если им даже слово «коробейники» понравилось — это многообещающий признак.

Руководитель ансамбля со свойственной ему солидностью изрек:

— Напрасно всполошились. Слово это завезено в Америку, вероятно, еще задолго до нашего появления здесь.

Разговор этот происходил буквально перед поднятием занавеса. Как раз в эту минуту объявили об отсутствии солиста Вербова, до выхода которого осталось десяток минут. Все артисты, свободные от выступлений, кинулись разыскивать непоседливого собрата. Почти всегда виновницей таких исчезновений становилась публика. Узнав по фотографии кого-либо из «компании русских», люди прямо на улице, чаще у подъезда театра либо гостиницы, окружали артистов плотным кольцом, требуя автографов...

На поиск отправился и Галинский. Бормоча для отвода глаз модную американскую песенку, он протиснулся через запасный ход. Людей и здесь, с тыльной стороны, было не меньше. Но ему повезло. Все смотрели куда-то вверх, на фасад здания. Там в спешном порядке заканчивался монтаж широкоэкранного телевизора, который тут же настраивали.