Каштанский хрустнул пальцами сцепленных рук. Перед ним была глыба гранита. Но им обуяло торжествующее настроение.

— Страдивари — Кострыкин... Как вы находите это, с позволения сказать, сочетание?

— Ничего. Привыкнем! — дипломатично ответил Клавдий Орефьич, до которого не сразу дошел смысл каверзной подначки ученого человека.

Профессор поспешил прекратить опасный экзамен. Он весело объявил, что Кострыкин будет зачислен в подготовительную группу.

— На общежитие и материальную помощь не рассчитывайте, — нацелившись прямо в лоб двумя неподвижными зрачками, убийственно заключил Каштанский.

Но для бывалого воина эти слова прозвучали, как холостой выстрел.

...Не одна такая поездка понадобилась бы, чтобы, лежа на вагонной полке, перебрать в памяти основные эпизоды четырехлетних мытарств Кострыкина в оскудевшей Москве, пока он наконец закончил злосчастное училище. С одной скрипкой пришлось хлебнуть горького до слез. Несколько раз ее пытались умыкнуть знакомые, подсылали воров, отнимали в темном переулке после шефских концертов... Спасибо той диковатой лилии. Она имела прелестное имя — Дина Шукевич! — и вообще оказалась чудесным человеком: прятала скрипку в отцовском кабинете, иногда там же скрывалась вместе с Кострыкиным и сама от недоверчивых родительских глаз.

А разгрузка дров и угля на товарной станции по ночам, чтобы заработать на хлеб!.. А наивные издевательства юных сокурсников, которые были моложе Кострыкина на десять лет и называли его «Дядя, достань воробушка». А неистовая зубрежка грамматики, шефская работа в красноармейских клубах, не говоря уже об основной программе училища — очень емкой, накладной, рассчитанной на предварительную подготовку и несомненные способности...

Здоровый крестьянский организм доставлял ему мучений не меньше, чем все остальное, вместе взятое. Сколько раз Клавдий Орефьич, зажатый скрежещущей хваткой голода, оклеветанный завистливыми товарищами, проклинал и скрипку, и Сорокина, и сам себя. Но отступать было уже поздно. Ему открылся сказочный мир музыкальных образов, и он забывал голод и унижение. Одним из первых его поздравлял после отчетного концерта, цедя слова сквозь зубы, профессор Каштанский. Фамилия Кострыкина больше не першила ему в горле, тем более, что несколько таких же крестьянских сыновей, пришедших в училище одновременно с Кострыкиным, обнаружили недюжинные дарования и переходили из класса в класс с блестящей аттестацией.

В день двадцатилетия Дины Кострыкин подарил ей небольшую пьесу собственного сочинения. Именинница нашла ее «очень милой» и несколько раз за вечер исполняла гостям.

Первые аплодисменты, теплые отклики о его игре в рабочей прессе, гастрольные поездки по стране перед выпускным экзаменом...

Кострыкин во время учебы и после окончания училища не был в числе худших. Однако и чрезвычайных способностей за ним не отмечали. На концертах Кострыкина понимали, принимали тепло, впрочем, без оваций. На конкурсах о нем спорили члены жюри, но ближе седьмых — четвертых мест, он не занимал.

Клавдий Орефьич уже носил шляпу и остроносые лакированные туфли, водил знакомства с воротилами музыкального Парнаса, однако в его столичной однокомнатной квартире витал застойный дух деревни. Во всякие времена и по всякой оказии — кто за ситцем к свадьбе дочери, кто соскучившись по белому хлебу — в Москву тянулись односельчане. Они громко завидовали столичному житью младшего Кострыкина, щупали подкладку его вечернего костюма. Больше иных диковин поражались тому, что у него в «хватере нужничек». Наудивлявшись всему, они развешивали на батарее отсыревшие за дорогу онучи и стелили на полу зипуны, валились впокат. До глубокой ночи звучала милая сердцу, но уже отошедшая в прошлое и воспринимающаяся как-то по-иному крестьянская, речь: кто женился, у кого волк овцу задрал, кто срубил себе новую хату не по-курному... И во сне мужики звучно кряхтели, словно корчуя пни, мятежно вскрикивали громоздкие ругательства, по-детски жалобно стонали.

Нужна была великая душевная щедрость и стойкость, чтобы видеть и слышать это в квартире.

Когда на пороге появилась их первая сермяжная стайка, Дина приняла гостей за опереточных артистов, которые в шутливой форме пришли поздравить молодоженов.

Встречая и провожая гостей, всячески помогая осуществлению их очень незатейливых потребностей в столице, Кострыкин терзался раскаянием, словно обездолил этих людей, построил на их неизбывной нужде свое благополучие с «нужничком» в квартире, которым, впрочем, как и его необразованные гости, сам он старался не пользоваться, стесняясь родителей Дины.

На Клавдия люто осерчал брат Моисей. Сначала он на правах старшего просто корил Клавдия за беспутную нетрудовую жизнь «на отшибе», жаловался на тяготы ведения хозяйства в одиночку. Потом насел с требованием денег, грозясь по-своему наказать меньшого за непростительную скаредность и разврат. Женитьбу на городской барышне он убежденно считал баловством, был спесив в сознании своего мужицкого превосходства над «интеллигентной» Диной. Завязывался какой-то тугой узел противоречий, возникших на почве алчности брата, предрассудков отца и матери Дины, а может быть, и в результате непродуманных действий младшего Кострыкина в начале всей этой истории.

Находились и враги, которым Кострыкин чем-то пришелся не по нутру. Во время гастрольных поездок по стране, имевших несомненный успех, по ошибке или по злому умыслу администратора на афишах крупным планом рекламировалась скрипка Страдивари, а фамилия исполнителя была набрана едва различимым шрифтом.

Душевное смятение мешало творческому росту, озлобляло самого себя против родственников и друзей с неверными глазами, бесцеремонно вторгающихся в его личную жизнь.

Как назло, и с деньгами у Клавдия Орефьича было неважнецки. Много ли платят театральному скрипачу? Дина часто прихварывала, перерывая работу на полгода и больше. Вдобавок она была совсем непрактична в хозяйстве, неудержимо залезала в долги.

Клавдий Орефьич пробовал заговаривать с женою о переводе в село, поближе к родным местам, к тем делам и песням, которые еще жили в его душе и питали его творчество. Но с женой после таких разговоров приключались припадки. Она хватала ребенка из кроватки и убегала через коридор к родителям.

...Был один человек, который никогда не завидовал Кострыкину и понимал его с полуслова. Это — годок Клавдия, закадычный друг детства и солдатских лет Прокофий Хомутов. Прокофий заявлялся в Москву изредка, во время школьных каникул. За каких-нибудь два-три дня он расшатывал и без того нетвердые устои кострыкинской семьи.

Прокофий после демобилизации работал в комбеде, затем в сельсовете. «Самотужкой» он подготовился к экзаменам на сельского учителя и потом уже бессменно учил ребят. Носил он, как и все односельчане, темно-серую в крапинку сорочку с белыми пуговицами, просторные шаровары из холста, выкрашенного в отваре луковичной кожуры. Сапоги Прокофий смастерил себе сам, выдубив шкуру годовалого теленка. В этих сапогах, пахнущих корою и дегтем, он ходил по московским музеям, наркоматам. Однажды завернул даже в Академию педагогических наук, где его встретили очень любезно, как автора премированной на всероссийском конкурсе теоретической работы по трудовому воспитанию школьников. Поощрили Прокофия, к счастью, деньгами, и он тут же, в академическом киоске, закупил на всю «даровую» сумму книжек для школьной библиотеки.

Если, прячась от иных земляков мужа, Дина закутывалась в теплое одеяло по шею, то на время, пока у них был в комнате Прокофий, она исчезала под одеяло с головой, лишь изредка высовывая оттуда свое остроносое личико.

Прокофий уговаривал Клавдия, а порой прямо требовал возвращения с семьей в деревню.

— Ну и что же?! — восклицал Хомутов в ответ на робкие возражения Дины, перечислявшей преимущества столичной жизни. — Ну и что же, что здесь Большой театр, филармония?.. И публичная библиотека и Академия наук — все на своем месте. И каждый из нас должен быть на своем месте, если мы люди, если мы посвящаем свою жизнь сотворению нового общества.