Сначала, тронув клавиши, я ощутил душевный трепет. Я почти три недели не играл всерьез и сейчас испытывал томительное нетерпение воссоединиться с музыкой. Я и не подозревал до этого момента, какое большое место она занимает в моей жизни.

По мере того как я переходил от одной пьесы к другой, я все больше отдалялся от своего физического местонахождения и сливался с самой музыкой.

Никакой программы заранее я не продумывал. Просто дал рукам слушаться веления сердца. А в тот момент моя душа пожелала до-минорной Сонаты Моцарта, соч. 457 по каталогу Кёзеля. С ощущением аллегро мольто не только в музыке, но и в душе я с чувством заиграл октавы, решительно задающие настрой всей пьесе.

Я был настолько загипнотизирован музыкой, что совершенно забыл о Сильвии. Я все меньше ощущал себя исполнителем и все больше – слушателем, внимающим чьей-то игре.

Сонату легко можно было принять за бетховенскую – мощную, выразительную, исполненную неизбывного страдания.

К середине медленной части я уже совершенно отрешился от реальности и ощущал себя космическим кораблем, плывущим где-то посреди Галактики.

Сколько времени прошло, я не знал, но постепенно начал приходить в себя и осознавать, где я и что я. Музыка снова была мне подвластна, и последние несколько тактов я сыграл с особым чувством. Затем в эмоциональном изнеможении уронил голову на грудь.

Не знаю, как Сильвия, а я чувствовал себя превосходно.

Она не издала ни звука. Только подошла ко мне, обхватила мое лицо ладонями и поцеловала в лоб.

Через несколько минут мы уже шагали в сторону ресторана. Бульвар Сен-Мишель успел погрузиться во тьму, и из кафе и бистро на улицу прорывался смех, эта самая человеческая из всех видов музыки. А Сильвия до сих пор не сказала ни слова о моей игре.

Из выставленных внизу морских тварей мы заказали себе ужин, после чего поднялись наверх, где официант открыл нам бутылку фирменного красного. Сильвия взяла в руки бокал, но пить не спешила. Она была задумчива. Наконец она смущенно начала:

– Мэтью, не знаю, как это получше сказать. Понимаешь, я родилась в мире, где все продается и все покупается. – Она помолчала, потом нагнулась ближе ко мне и с жаром закончила: – Нельзя купить только то, что ты мне сегодня подарил.

Я растерялся.

– Ты играешь, как бог. Ты мог бы стать профессиональным музыкантом.

– Нет, – поправил я. – Я – любитель в полном смысле слова.

– Но ведь мог бы!

Я развел руками.

– Может, да, а может, нет. Проблема в том, что невозможно играть Баха туберкулезному ребенку, прежде чем его вылечишь. Он его просто не услышит! Поэтому-то мы и едем в Эритрею. Ты согласна?

– Конечно, – с легкой заминкой согласилась она. – Я только подумала… Мне кажется, у тебя могло бы быть такое будущее!

Я вдруг понял, что ее тревожат собственные сомнения относительно столь значительного жизненного решения. Скорее всего, сомнения вполне объяснимые. Ведь она отправлялась в одно из немногих мест на земле, где о продукции «ФАМА» никто и слыхом не слыхал.

Было уже одиннадцать, когда мы наконец приступили к делу. Мы оккупировали столик в «Кафе де Флор», заказали по чашке кофе и принялись штудировать раздел учебника о болезнях, которые должны были стать темой наших завтрашних занятий.

Как и следовало ожидать, Франсуа, вечно восседавший в отдельной кабинке где-нибудь в уголке, подошел полюбопытствовать, чем мы заняты.

Взглянув на наши конспекты, он повернулся ко мне с шутливым упреком:

– Мэтью, ты меня разочаровал.

– О чем это ты? – К этому времени мы уже все перешли друг с другом на «ты», включая шефа.

– Ну просто, если бы я был в обществе такого прелестного существа, как синьорина Далессандро, я бы не стал тратить время на эпидемиологию.

– Скройся, Франсуа, – ответила Сильвия с таким же деланым негодованием.

И он скрылся.

Почти два часа мы штудировали завтрашний сложный материал, изобиловавший статистикой.

Наконец Сильвия объявила, что мы готовы.

– Может, закажем по чашке кофе без кофеина на сон грядущий?

– Конечно, почему бы нет. Тем более, если ты хочешь.

Вечер выдался длинный. Волнующий, но утомительный. Я не мог дождаться, когда наконец упаду на подушку.

– Мне одна мысль пришла в голову, – произнесла Сильвия, когда мы складывали книги. – Директор нашего японского филиала только что прислал моему отцу крошечный магнитофон. Новая модель. Что, если тебе записать несколько кассет? Мы их возьмем в Африку и будем там слушать.

– У меня есть идея получше, – возразил я. – Поскольку нам не на что тратить деньги, мы можем купить записи каких-нибудь настоящих исполнителей, например, Ашкенази или Даниэля Баренбойма…

– Я предпочитаю тебя, – не унималась Сильвия.

– Пора отвыкать, – посоветовал я.

Мы вышли из кафе и медленно зашагали к отелю.

– С чего у тебя все началось? – спросила она. – Я имею в виду музыку.

– Ты хочешь услышать длинную или короткую версию?

– Я никуда не спешу. Хочешь, я покажу тебе хлебопекарню, и мы там купим себе по багету на завтрак? – Она улыбнулась.

В детстве меня часто посещала одна и та же фантазия: отец приходит к нам в школу на традиционный семейный спортивный праздник и побеждает всех других пап в стометровке. Само собой, это было из области нереального, поскольку в такие дни он всегда оказывался «не в духе».

Иногда отец все же объявлялся, но садился в сторонке, как погруженный в свои мысли наблюдатель, и украдкой потягивал виски из фляжки. Так что я никогда не видел, чтобы он проявлял какую-то активность в физическом плане, пока в то утро он не появился у входа в школу. Я понял, что он направляется к мистеру Портеру, преподававшему математику у моего братца.

Я старался сосредоточиться на игре в баскетбол (она шла на половине площадки), и вдруг Томми Стедман как закричит: «Ну, Хиллер, твой отец и дает!»

В первый момент меня почему-то охватил минутный и ни на чем не основанный восторг. Мне ни разу не доводилось испытывать гордости за отца. К несчастью, радость так же быстро сменилась стыдом. Ведь восторженный возглас Томми был вызван не чем иным, как ловким хуком, который отец нанес мистеру Портеру. От удара математик потерял равновесие, и отец повалил его на землю.

Не успел я подбежать на помощь учителю, как он уже опять был на ногах и сердито грозил отцу пальцем.

– Ты еще об этом пожалеешь, пьяный дурак! – громко крикнул он и поспешил войти в здание.

Отец остался стоять на улице. Он часто дышал, а на лице его расплылась обычная торжествующая ухмылка. Он заметил меня и окликнул:

– Привет, Мэтью. Видел, как я этого верзилу уложил?

Сердце у меня упало. Никогда еще я не испытывал подобного унижения. Мне захотелось распасться на отдельные капельки и просочиться в песок.

– Пап, ты это зачем сделал? Мама же тебя просила… – Тут я одернул себя. – Чазу только хуже будет.

Он присвистнул.

– Извини, сынок. Но не мог же я позволить, чтобы этот неандерталец преследовал твоего брата. Думаю, ты можешь мной гордиться. Идем, свожу вас пообедать.

– Не получится, пап. У нас еще четыре урока. Ты лучше иди домой.

Я видел, что он не уйдет, если я не возьму инициативу в свои руки, поэтому крепко ухватил его за рукав и довел до ворот. Спину мне жгли огнем пристальные взгляды одноклассников, но я не смел обернуться.

К несчастью, от ворот я краем глаза все-таки увидел ребят. Они все стояли и смотрели на меня и отца, храня многозначительное молчание.

От этого мне сделалось еще хуже. Я понимал, что насмешек не избежать, и в ужасе приготовился выслушать их, пусть не сейчас, а в другой раз.

Я двинулся назад, к одноклассникам, глядя только себе под ноги.