Киру было известно, что на рудниках в Южной Африке добывались белые бриллианты отличного качества и по конкурентоспособной цене. Знал он и о том, что министр заполучил в распоряжение все интересующие его белые камни. Но теперь ему потребовалась доля в баснословно богатой жиле красных алмазов, монополизировавших рынок. Кир был единственным торговцем, которому предоставлялась привилегия лично сортировать и отбирать красные бриллианты из запечатанных пакетиков, в которых они предлагались всем прочим. Голубой мечте министра — слиянию «Мирза Даймонд Инк.», его дистрибуционной компании, с предприятием «Дюбуа Энтерпрайзиз» для создания конгломерата, обладающего такими ресурсами, что он оттеснит знаменитого Де Бирса и станет картелем по добыче и продаже красных бриллиантов — с уходом Кира не суждено сбыться.

— Я понимаю твое затруднительное положение, — протянул министр и впился глазами в лицо Кира. — Ты можешь подготовить на свое место того, кого сочтешь нужным. Как только первая партия бриллиантов отправится в Хорремшехр, ты можешь уйти в отставку.

Киру предстояла еще одна, последняя, поездка в Намакваленд. И не только для того, чтобы обеспечить доставку красных бриллиантов в Персию.

Он прибыл перед полуднем. Месье Жан-Поль Дюбуа давно уже отправился на свои прииски. Его слуга предложил Киру перечный чай и поставил перед ним блюдо с хлебом, яйцами, сливками и ломтиками жареной ветчины. Кир не выносил ветчины, но ничем не показал этого и пригласил слугу разделить с ним угощение. Тот стоял, пока Кир намазывал на хлеб масло со специями, а затем протянул ему. Это был жест равенства между слугой и господином. Но слуга не двинулся с места.

— Не надо церемоний, — заявил Кир. — Мы с тобой оба слуги. Я работаю на двор, а ты — на месье Дюбуа. — Эти его слова словно бы прорвали плотину недоверия, и слуга принялся жаловаться на свой рабский труд и на то, что принадлежащий ему участок побережья был попросту изуродован, когда там разрыли прибрежную полосу песка с единственной целью — украсть алмазы.

— Здесь творится нечто подозрительное, — согласился Кир, — прямо под твоим носом. Но я смогу помочь Африке только в том случае, если ты поможешь мне.

Поглядывая на него краем глаза, слуга долгое время хранил молчание. Потом, встряхнувшись и словно выйдя из транса, он жестом предложил Киру следовать за ним. Ему были знакомы все ходы и выходы в запутанном лабиринте огромного особняка, поэтому он показывал дорогу, а Кир тенью следовал за ним.

Они пересекли несколько коридоров и спустились в подвал. Из-за двери доносился монотонный гул машин. Слуга приложил палец к губам, предложив Киру вернуться сюда после полуночи.

Прямые солнечные лучи проникают в комнату, отчего Кир вздрагивает и просыпается. Он с трудом поднимается на ноги и достает карманные часы. День уже угасает, а он еще даже не начинал свои эксперименты.

Он кладет Ветхий Завет на стол и пристально смотрит на свой бриллиант. Он не уверен, что у него есть право подвергать опасности финансовое благополучие Симоны. Но, если он не пойдет на этот риск, они оба потеряют не только свое состояние. От одной мысли о ней у него сладко щемит в груди. «Я — счастливчик, — говорит он себе, — мне невероятно повезло, что у меня есть такая замечательная женщина».

Мой малыш впервые толкается и вырывает меня из объятий сладкого сна, в который я погрузилась после занятий любовью. Я тянусь туда, где должен лежать Кир, и рука моя скользит по пустым простыням. Во рту у меня мгновенно становится сухо. Неужели его объятия были всего лишь сном, как и его обещания больше никогда не покидать меня? Еще один нетерпеливый толчок ребенка заставляет меня вскочить с постели. — Ты увидишь своего папу через несколько месяцев, — шепчу я. — А пока тебе лучше оставаться там, где ты есть сейчас. Там намного безопаснее, чем в месте, где тебе предстоит жить дальше. — Интересно, будет ли жизнь моего ребенка в Персии отличаться от моей, ведь я — чужестранка? И сумею ли я когда-нибудь привыкнуть к этой культуре или навсегда останусь чужой, несмотря на интимную близость со своим супругом?

— Кир, — окликаю я его из-за закрытых дверей спальни, — я голодна. Давай спустимся к Биарду и пообедаем. — Не получив ответа, я поворачиваю ручку и открываю дверь. Представшее передо мной зрелище заставляет меня замереть на пороге.

Напряженный, как струна, стиснув зубы, Кир с головой погрузился в работу. По столу разбросаны инструменты. Его бриллиант зажат в ювелирных клещах, да еще его поддерживает какое-то непонятное трехзубое устройство. От стены над окном до противоположной стены тянется горизонтальная кожаная лента. С нее свисают увеличительные стекла, каждое из которых сильнее предыдущего, и лупа.

— Что ты делаешь? — кричу я. — Наш бриллиант! Он вскакивает на ноги. Хватает меня за плечи.

— Не беспокойся. Я не сделаю ничего дурного. — Он вынимает серьгу из зажима и вдевает ее в ухо. — Смотри. Все хорошо. Успокойся, юнам, жизнь моя, тебе нельзя волноваться.

— Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы. Постоянно держишь меня в неведении. Разве это любовь?

— Это любовь мужчины, который защищает свою семью.

— Это недопустимо! Расскажи мне. Немедленно! Зачем ты передвинул стол и стулья?

— Я отодвинул в сторону воспламеняющиеся предметы. Я экспериментировал с огнем. И это все, что я пока могу тебе сказать. А теперь пойдем к Биарду.

— Я больше не хочу есть.

— Конечно, хочешь, и еще как, — отвечает он, подхватывая меня на руки.

Стужа ледяными иглами кусает мне лицо и оседает в моем сердце. Мое дыхание обдает теплом щеки Кира, пока он несет меня вниз по засыпанной снегом тропе к чайхане Биарда.

Чайхана стоит на площадке, на которой, если позволяет погода, высаживает странников единственный подъемник. Зимой сюда заглядывают скалолазы, отправляющиеся в горы ради собственного удовольствия, и шипастыми туристическими ботинками топчут и продавливают слежавшуюся грязь и ковры под ногами.

Нас встретили кипящие самовары, полные янтарных угольев жаровни, булькающие кальяны, одуряющий запах мятного и жасминового чая, масла и овечьего жира.

Биард опускает глаза долу, его исламская вера и правила этикета требуют, чтобы он не смотрел в мои желто-зеленые глаза, которые, должно быть, во весь голос кричат о моей женственности, и на мои спутанные рыжие кудри, которые не скрывает шарф. Интересно, может быть, он отводит глаза еще и потому, что перед его мысленным взором возникает картина: мы с Киром лежим в постели — он необычайно высок, так что я едва достаю ему до груди? Дьявол внутри меня подбивает меня внести успокоение в его мятущийся ум, уверить его, что мы пока не сталкиваемся с трудностями в этой области. Он — друг Кира, и я чувствую себя как дома в этом месте, поэтому, в некотором роде, он смирился с моей эксцентричностью, а я — с его.

Он — плотный и коренастый мужчина среднего роста. Его густые соломенного цвета волосы похожи на перевернутую щетку, а борода из сплетенных косичек напоминает переваренную и подгоревшую кашу. Сидя по-турецки на устланном ковриками полу, он завязывает на своей бороде, которая касается его колен, несколько узелков под подбородком. Кряхтя, он пытается выпрямить ноги, тонкие как спички, несмотря на то что верхняя часть его туловища раздалась вширь вследствие неумеренного и обильного употребления овечьего жира и сыра.

С ним в юности произошло чудо, необыкновенный случай, который невозможно подтвердить, но о котором он вещает с такой горячностью и страстью, что нам остается только вежливо слушать. Ему едва исполнилось пятнадцать, когда его укусил тарантул, укусил вот на этом самом месте, где он впоследствии выстроил свою чайхану в знак уважения к случившемуся с ним чуду. С поистине садистским наслаждением он описывает паука-тарантула длиной в добрых семнадцать с половиной сантиметров — одного из самых крупных и ядовитых, — который парализует жертву перед тем, как начать высасывать из нее тканевую жидкость. Челюсти твари вцепились ему в лодыжку, острое полое жало под суставчатым хвостом пронзило кожу и начало закачивать яд ему в ногу. Отрава так быстро распространилась по телу, что к тому времени, когда его нашли и на самодельных носилках доставили к хижине ближайшего знахаря, все его тело распухло и посинело, а сам он, пребывая в горячечном бреду, заплетающимся языком неразборчиво декламировал стихи. Шаман вскрыл ему лодыжку и выпустил столько крови, что в течение многих последующих месяцев вены Биарда напоминали высохшие от жажды ветки. И хотя он выжил, чтобы построить свою чайхану, ноги его так и не обрели прежней силы.