Волнение перекинулось в кубрик. Рулевой Ширяев хвастал, что может вырезать из одного куска коры модель миноносца вместе с мачтами, трубами и боевой рубкой. Ему не верили. Ширяев клялся и требовал кусок коры, но на «Борее» коры не было. Имена прославленных корабельных модельщиков из Гамбурга, Одессы и Лондона склонялись тысячи раз.

Чох остался тверд в своих суевериях. Значение игрушек он видел в том, что они – особенно плюшевые медвежата – предохраняют от роковых случайностей.

Штерну неожиданно пришла в голову мысль, похожая на открытие. Он спросил чудака: чем объяснить, что отставные капитаны склонны к разведению цветной капусты и вырезыванию корабликов. Они принимают от детей заказы на шхуны, баркантины, крейсера и авиоматки и выполняют их добросовестно и с любовью. Чудак не мог объяснить причин этого явления.

Мысли Штерна текли прерывисто, лицо его раскраснелось. Он рассказал, как дети рабочих в Гавре играют в глухих, занесенных мусором бассейнах гавани, откуда их не гоняет портовая стража. Игрушки их просты. Доски заменяют пароходы, а ржавые гвозди– адмиралтейские якоря. Играют они очень тихо. Их радость сродни печали, – настолько она боязлива.

Чудак перебил Штерна и сказал, что в игрушки вкладывается много таланта и теплоты, должно быть, потому, что игрушечные мастере прожили незавидное детство. Ребенок, не знающий игрушек, растет в сухом окружении взрослых. Он даже не может разговаривать с паровозами и зайцами и не может проделать самую заманчивую вещь – отвертеть голову полисмену и заглянуть внутрь, в полый гипсовый шарик,

– Я понимаю, как обидно и оскорбительно возить кукол в кружевных панталончиках и резиновых негров, предназначенных для комнатной расправы, – сказал чудак. Вы видите, что наш груз иной. Мы везем игрушки для тех кварталов, где дети играют банками от консервов и высохшими селедочными хвостами. Трудно догадаться, сколько радости и слез лежит в ненавистных вам ящиках в трюмах «Борея». А вы сожалеете о грузе соленых кишек.

Шум затих только к полуночи, когда четыре склянки прозвучали особенно мелодично в безветрии и тьме, Штерн поднялся на мостик. «Борей» огибал северные берега Англии. Штерн взглянул на барометр и выругался, – с океана шел шторм. Звезды растерянно мигали и заволакивались длинным дымом тумана.

Из каюты чудака нежно запела виолончель. Штерн прислушался. Звуки виолончели на ночном корабле были так же необыкновенны, как и груз, лежавший в трюмах. Штерн поднес ко рту свисток, помедлил и свистнул. Прибежал вахтенный.

– Передай Чоху, – приказал отрывисто Штерн, – надо немедленно закрепить груз в трюмах. Надвигается шторм.

– Есть! – радостно прокричал вахтенный и обрушился, насвистывая, с трапа.

Когда Штерн спускался к себе, в трюмах сияли лампочки, забранные толстыми сетками, и Чох кричал:

– Аккуратнее, это вам не мыло!

Провозились до утра, но груз был закреплен талантливо, как умел крепить только Чох, когда бывал в хорошем настроении.

Чудак до поздней ночи играл под сурдинку на виолончели. «Не счесть алмазов», пела виолончель и затихала, и начинала снова.

Мрак ударялся о пароходные фонари и бесшумно стекал за корму. Барометр падал скачками.

Чудак уснул с раскрытой на груди книгой. В шесть часов утра сон неожиданно прервался. Книга свалилась на пол, и «Борей» покатился в пропасть.

Чудак проснулся и схватил пенсне. Он хотел видеть, что происходит. Но он ничего не увидел, кроме желтоватой тьмы и плаща, висевшего перпендикулярно к стене. Плащ хлопнул его по лицу, а из-под койки медленно выползло черное чудовище и пошло, шурша, бродить по каюте – это был старый кожаный чемодан. Чудаку показалось, что «Борей» запрятан в исполинскую бутылку и в нее кто-то дует изо всех сил. Свист сквозил через стенки каюты.

Чудак не сразу понял, что начался шторм. Вначале казалось, что «Борей» вертится, как щепка, под исполинским водопадом. Винты и гвозди трещали в пересохшем дереве, железо взвизгивало, но хуже всего был ровный и внятный вой снаружи – там пели под ураганом снасти.

Чудак быстро и кое-как оделся. В кают-компании он застал рассвет. Обстановка напоминала зимний день в лазарете: яичным пламенем горели забытые лампочки, а около окон, как лужи, расплывался неприятный свет.

Чудак открыл дверь и шагнул на палубу. Утро, зеленое и мутное, как почерневшее зеркало, ревело и мчалось за бортом. Океан шел стеной. Вой снастей леденил сердце. Чудак ползком пробрался на мостик, но там было еще угрюмее. Оттуда было видно, как «Борей» кипит картофелиной в холодном котле.

Плащи Штерна и младшего помощника промокли насквозь. Штерн тускло улыбнулся чудаку и ткнул пальцем вниз. Чудак похолодел, – жест означал, что «Борей» с минуты на минуту может пойти ко дну. Потом он понял, что его вежливо просят убраться в каюту, но упрямо мотнул головой и остался на мостике.

Штерн больше не обращал на него внимания. Он смотрел вперед и часто дергал ручку машинного телеграфа. Горы воды, наматывая перед собой гигантские валы из пены, мчались на пароход. Одну минуту чудак был уверен, что «Борей» погибает. Пароход с треском ушел в воду, и несколько секунд над взмыленным океаном торчали только его красная труба и мостик со Штерном. Потом «Борей» нехотя вылез из волн, и вода лилась с палубы, будто из дырявых ведер. По неподвижной спине Штерна чудак понял, что было очень опасно.

Отрезвил чудака яростный крик вниз, в рупор, показавшийся шопотом. Почти незнакомый голос Штерна прохрипел:

– Чох, как в трюмах, как игрушки?

– Пока живем, – ответило эхо из медной трубы.

Штерн притянул чудака за голову и прокричал ему в ухо:

– Мы должны прорваться в Северный канал!

Чудак закивал в ответ, но подумал, что ни о каком прорыве не может быть разговора. «Борей» дергался, как человек во время самосуда, которого то справа, то слева неистово бьют по лицу. Чудака поражало одно обстоятельство: пароход не прятал носа от ударов, а лез напролом, на самые крутые волны. Это походило на храбрость отчаяния или на простое нахальство.

Штерн растянул губы, как будто они были резиновые, и хрипло закричал.

– Одиннадцать баллов… Слышите… Да… Ночью… Игрушки довезем… Вниз, вниз…

Растянутые губы означали очевидно улыбку. Чудак сполз вниз. В кают-компании лежал на диване стюард[1], желтый и желчный, как все стюарды на всех пароходах мира. Он сокрушался, что придется есть в сухомятку, так как камбуз[2] не работает. Мысль о возможности еды была дикой. Слова стюарда чудак объяснил его профессиональным помешательством.

В три часа дня над палубой мрачно прогремел гудок. Чудак прижался носом к ледяному окну и увидел в буром дыму ржавый пароход со вставшей на дыбы кормой. На мачте его бешено извивались клочья флага. Пароход, нырнув кормой в воду, исчез в дожде. Чудак, хотя и не был моряком, заметил одну странность: у «Борея» флаг РСФСР был на корме, а у встречного парохода флаг висел на половине мачты. Чудак спросил об этом стюарда.

– Что ж тут непонятного? – раздраженно ответил стюард. – Просят помощи.

Даже чудак понимал, что просить помощи по меньшей мере глупо. Встречный пароход захлестало пеной и унесло. Лишь изредка подскакивало на переломе волн его красное днище.

Чудак дрожал. Он потерял веру в прочность «Борея» и во всемогущество Штерна. Радист поймал два призыва о помощи. Океан был похож на буйного сумасшедшего. Шторм крепчал. Приближалась ночь, но мысль о сне даже не приходила в голову. Можно было только курить или ждать. Чего? Чудак прятался от мысли о возможной гибели, но в сумерки «Борей» стремительно лег на борт и понесся куда-то вниз. Тысячи тонн воды обрушились на палубу.