Я. Кстати, о девственности. Свою ты сохранил, а чью-то, причём иностранную, нарушил. Ты мне что-то рассказывал…
ЖЕНЯ. Да, у нас в редакции работало довольно много иностранцев и иностранок из Индии. Но ничьей девственности я не нарушал. Потому что её не было.
Я. Расскажи подробней, я подзабыл.
ЖЕНЯ. Ну, что ж… Назовем её ПремлАта. Она работала диктором на языке хинди. Полноватая, с круглым лицом и чувственным ртом, с красивыми зубами. (Прямо как в телерекламе «Локолют»!) С длиннющей толстой косой. Одевалась в разного цвета сАри… Я выразительно описываю?
Я. Весьма. Переходи скорей к самому главному.
ЖЕНЯ. Ну что ты? Я и думать не смел о «самом главном»! Ни о каких других отношениях, кроме служебно-дружеских. Я ведь был кто? Советский молодой человек, а она — представительница чуждого нам буржуазного общества, хотя и великого дружественного народа, не так давно освободившегося от вековой колониальной зависимости при поддержке нашей могучей страны… Я правильно излагаю?
Я. Абсолютно.
ЖЕНЯ. Это я цитировал наши постоянные радиопередачи… Так вот, я неуклонно следовал политической линии нашей партии и государства: выражал Премлате симпатию и оказывал необходимую помощь… Нет, не через улицу переводил, а когда ей нужно было идти к врачу или переезжать из гостиницы, где она сначала жила, в отведённую квартиру, я помогал как переводчик, перевозчик и просто в качестве мускульной силы. Всё это, разумеется, по распоряжению или с санкции начальства. Она была кокетлива, смешлива, я — ты сам знаешь, какой: словом, мы оба чувствовали расположение друг к другу… приязнь, которая, очевидно, переросла… сам понимаешь во что, и отразилась, сам понимаешь, на чём… Я доступно объясняю?
Я. Не останавливайся, пожалуйста. Я — весь уши, как говорят англичане.
ЖЕНЯ. Подошёл Новый год, и Премлата пригласила меня в гости на 2-е января. Тогда, в период политической «оттепели», у нас уже было принято ходить иногда в гости к иностранным коллегам — разумеется, не в одиночку. И я, ничтоже сумняшеся, купив какой-то подарок, отправился к ней на квартиру, куда не так давно помогал затаскивать мебель и чемоданы. Ожидая, конечно, увидеть там и других приглашённых.
Однако, не скрою, был удивлён и несколько смущён, когда не увидел ровно никого и услышал из её индийских уст, что она хотела быть только со мной в первые дни Нового года.
Она приготовила много национальных вегетарианских блюд, необычайно острых, зажгла ароматные свечи, и наша трапеза прерывалась только для того, чтобы я поучил её, как она просила, танцевать на западный манер. Учитель танцев из меня не очень получился, я часто наступал на её красивое шёлковое сари, и мы оба, в конце концов, пришли к решению, что его следует снять. Что она и сделала.
Ну что ещё сказать? Под влиянием несколько экзотической обстановки, некоторого количества горячительного и, главным образом, длительной нескрываемой симпатии, я преступил грань, дозволенную настоящему советскому человеку. И это свершилось.
И продолжало свершаться вплоть до её отъезда в отпуск к себе в Индию. Я часто бывал у неё, она угощала меня пряными индийскими блюдами, пела индийские любовные песни, сидя на полу у моих ног и глядя на меня огромными тёмными глазами, в которых плясали какие-то дьявольские искорки, и я просто балдел…
Я. Прекрасно сказано! Если бы не последнее словцо, то прямо в духе сентиментальных романов Стерна и Ричардсона.
ЖЕНЯ. Всё бы тебе смеяться над подлинными чувствами… Только ведь длительного счастья, как известно, не бывает: нас увидел в театре на балете один коллега и, наверное, настучал об этом — потому что меня вызвало начальство и сделало «втык». Но какой-то не очень серьёзный. А серьёзным и неожиданным было предложение продолжить отношения с этой женщиной и, памятуя, что все мы советские люди и любим свою советскую родину, послужить на благо этой родины и быть начеку, то есть держать ухо востро, то есть сообщать куда надо обо всём, о чём нужно.
В остальном всё шло хорошо, сообщать было вроде не о чем — не о наших же любовных утехах? Я был по-настоящему увлечен, хотя не мог не ощущать «киплинговской» разницы между нами — до меня стало реально доходить, что «Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Однако я с честью нёс «бремя белых». А потом, я уже говорил, Премлата уехала в отпуск, и я с нетерпением ждал возвращения.
Вернулась она через месяц, но её как будто подменили: никаких встреч и дружеских разговоров, холодный кивок по утрам на работе и ледяной тон, если по телефону… Что случилось?..
Я предположил, что на неё тоже «настучали» индийскому начальству, про её роман с советским человеком, и ей сделали соответствующее внушение. И ещё я узнал, что контракт с ней у нас на Радио не продлили.
Но это ещё не всё. Время шло, и однажды коллеги сказали мне, что к Премлате приехал из Индии жених. Я раза два видел его — это был пожилой благообразный индиец. И тут случилось вот что… Я находился один в служебной комнате, когда туда вошла Премлата и взволнованно, даже бессвязно, начала говорить, что она просит… нет, умоляет меня сказать… нет, написать… официально… что она… нет, что я… Что я, во-первых, не мусульманин по вере, а во-вторых… что она… Нет, что я… что я овладел ею насильно… как «рЕйпер»… Нет, такого слова в английском нет… Как «вайолЕйтор»…
Я опешил. Она продолжала мне объяснять… довольно бессвязно, что жених знает, что она не девственница, но должен быть уверен, что виной этому не мусульманин… не исконный враг индуистов…
…Да, но при чём тут насилие? — пробормотал я. — Которого я не совершал… Однако она как будто не слышала меня и продолжала своё. Потом упала на колени, умоляя написать то, о чём просит, и в то же время угрожая, что пожалуется на меня моему начальству, если я не сделаю этого… и если ей не продлят контракт…
В отчаянии я начал её поднимать, пока никто не вошёл в комнату, она сопротивлялась… В общем, я обещал помочь, в чём смогу, но признаваться в насилии отказался…
Всё окончилось не слишком благополучно — ни для неё, ни для меня: контракт с ней не продлили, а меня уволили. По собственному желанию. Как говорили мои друзья-острословы: видимо, я слишком буквально понял и стал слишком активно проводить в жизнь популярный в те годы лозунг: «Руси — хинди бхай-бхай!» (при этом они оглушали звук «б»).
Так печально завершился один из эпизодов нерушимой советско-индийской дружбы. Тому уже минуло более чем полвека…
— Но хватит о грустном, — продолжил мой брат. — Лучше послушай о том, как наша молодёжь активно откликалась на призывы партии и правительства, куда бы её ни призывали. И какие песни пели при этом?
— Валяй, — сказал я.
И он снова заговорил.
ЖЕНЯ. В конце июля 1961 года группа довольно молодых и довольно крепких ребят с московского радио добровольно-принудительно отправилась в Казахстан на целинные земли. Жили в палатках, ели картошку, пили травяной чай цикорий, работали лопатой, граблями, ещё чем-то. Я понял тогда, что такое аскетизм во всех его смыслах, и твёрдо решил, что монастырь не для меня. Но зато испытал себя на прочность и выносливость и остался собой доволен. В свободное от работы время я предавался эпистолярному жанру — писал, в основном, своей любимой женщине ССП (ты знаешь, о ком я), а также маме и даже тебе, брат. Ты же в ответ безжалостно и сладострастно сообщал мне, полуголодному и прокалённому степным солнцем, о своих походах в ресторан «Арагви» с нашим общим другом, кого мы любовно звали «учитл», ибо он учил нас «науке страсти нежной», а также гастрономическим изощрённостям и утончённостям (сообразуясь с наполненностью наших карманов).
Что мне оставалось делать, кроме как от тоски, одиночества и зверской зависти не начать сочинять стишки. Что я и сделал, объединив их в цикл под названием «И акын в поле воин»… (От автора. Не могу не подчеркнуть, что я уже предупреждал читателя об отменном красноречии моего брата; теперь же не могу не отметить и его эрудицию — завидуйте, нынешняя молодёжь, забывшая даже Тургенева и Гоголя! А Женя уже в те свои почти младенческие годы знал название популярного в XIX веке романа немца Шпильгагена «Один в поле не воин», а также слово тюркского происхождения — «акын».)
