Но самые пенки, оказывается, были дальше! Этот эскулап-санитар без разговоров, жирно мажет, всем нам, какой-то тёмно-чёрно-коричневой жидкостью, толстым квачом (квач – это чем стены белят) в родной мошонке и в подмышках. Да-да, там, где мы только что выстригали, нанеся местами, с выщипыванием живой шкуры, серьезный физический урон. Эскулап, гад, квачует легко, почти изящно, играючи – шлёп, шлёп, шлёп!.. Мокрым, вязким, холодным и противным… «Всё, говорит, свободен!» Свободен, у него звучит легко и почти радостно, как отпущение грехов. У тебя же, на самом деле, всё наоборот. Стоишь после этой процедуры, как идиот, – ноги в раскорячку, руки в стороны, ошалело смотришь на следы этого медицинского или, как тут правильнее сказать, ветеринарного что ли, экспромта. И это ещё не все. Это ещё только первый, моральный эффект. Есть еще и физические ощущения. Они сейчас подойдут. Сейчас, сейчас… Подождите. Вот оно!.. Вот… Вот!.. Подходит… А-а-а!.. С нарастанием, в этих самых вымазанных местах, вдруг начинает невероятно сильно щипать, прямо огнем жечь! Палить огнём!! Палить! Э-это… А-а-а! О-о!.. Да бо-ольно та-ак!.. Ёп…тырс! Ай!.. Прыгаешь на месте, как страус перед взлетом, машешь крыльями-руками, студишь… На глазах выступают слезы… Какие слёзы – град целый! Ноги меж тем, сами собой, выделывают танец вприсядку или что-то похожее.
Терпеть, конечно, можно, но этот чёртов гад-милосердия, мог бы, козёл, и предупредить, что будет так печь. Вот, же ж какая подлючесть, вот собака! Жжет!.. А-а-а! С диким воем, уже ничего не различая, ломимся в моечное отделение, к воде… У-а-а!.. Дор-рогу, пацаны-ы! Ой! Ай! О-ой!.. Рву, ручку двери на себя. Б-бабах, влетаю…
В моечном отделении невообразимый шум – светопреставление. Резко бьет по ушам непрерывный оглушительный грохот тазов-шаек, беспрерывное хлопанье дверей, истерический визг, хохот, мокрые шлепки, чмокающие пинки и летающие через все помещение струи холодной воды. «Броуновское движение» бегающих, отскакивающих, толкающихся, дико орущих, хохочущих, извивающихся от холодных брызг и от ударов – голых тел. В сторонке, видимо с такими же проблемами, как и у меня сейчас, крутятся – гасят пламя в интимных местах под двумя работающими душами – человек десять таких же страусов, как и я. Верещат, толкаются, подпрыгивают. Почему прыгают я понял тогда, когда сам пробился к воде. Прорвавшись, и я запрыгал. Вода была не просто холодная, а отчаяно-ледяная! О-о-о! Ух-х-х! Ёп-п… От такой неожиданной и непривычно богатой для нас палитры эмоциональных и физических ощущений мы, прыгая, на разные голоса отчаянно и дико орём во все горло.
Хлопают двери, к нам с воем влетает очередная группа подопытных ошпаренных страусов. Выхватив глазами душ, они, как и мы прежде, бросаются в нашу сторону. Летят к нам, как из пращи. Мы, хорошо понимая глубинный смысл лозунга: «Дорогу – молодым!» Знаем его и поверхностную физическую суть: не уступишь, разнесут… не пикнешь, просто не успеешь! Конечно же мы уступаем. А как же, пусть и они попрыгают, жалко нам, что ли.
Наш общий теперь вой, суммируясь, многократно усиливается.
Жжение от холодных водных процедур, а может и само по себе, постепенно вроде затихает, как бы притупляется, но совсем не уходит, висит.
Напрыгавшись под холодной водой, трясясь от холода, дружно рыщем в поисках горячей воды и пара – нужно же согреться. От таких «душевых» процедур легко и дуба дать. Увы! Все краны открыты, в них, ни пара, ни кипятка, ни просто горячей воды. Тонкой струйкой бежит чуть-чуть теплая вода. Да и мыла, оказывается, на всех не хватило. Никакой обещанной помывки не получается. Мы, мокрые и замерзшие, выскакиваем погреться в предбанник и возмущенно, стуча зубами от холода, кричим:
– М-мы-л-ло-то д-дай-те!
– П-пару н-нет!
– В-в-вода х-х-холодная!
Старшина, сидя как раз напротив двери, меланхолично раскачивается на стуле и спокойно всем разъясняет:
– Долго ехали, товарищи бойцы, о-очень долго. Мы вот, например, можем вас ждать, а баня нет… А мыло, вы должны были у санинструктора получить.
– Как-кого т-такого с-санинст-т-труктора? – стуча зубами, изумляемся мы.
– Какого, какого. Т-т-такого, – передразнивает старшина, и не поворачивая головы, грозно кричит куда-то вдаль. – Алексеенко!
– Я, товары-ыщ старшина, – громко докладывает из другого зала голос с мягким украинским акцентом.
– Ты почему мыло бойцам не выдаешь, а? – спокойно, вполне ласково интересуется старшина.
– Так я-ж нэ успэваю им и выдать-то, товарыщ старшина. Они ж все, как угорэ-элыи в баню лэтя-ять, – в украинском говоре искреннее и неподдельное удивление.
– Ох, и ж-жук ты, Алексеенко. Лэтя-ять! – опять передразнивает старшина. – Недаром, что хохол! – и после паузы, вдруг неожиданно грозно ревёт: – А н-ну, выдай сейчас же всем мыло, бля, я сказ-за-ал!
И теперь уже нам, опять в прежнем меланхолически-задумчивом настроении, вроде удивляясь, с восхищением, жалуется:
– Вот жмот Алексеенко. Всем жмотам – ж-жмот. У него зимой снега не выпросишь, не то что мыло…
– Е-есть выдать! – оттуда же, издалека, бодро рапортует какой-то Алексеенко, и сбавив тон, обиженно вроде, но осторожно, боясь похоже разгневать старшину бурчит, – жмо-от, жмот… Не жмот я, а эканомний.
– Поговори еще у меня, бухгалтер липовый. – Миролюбиво заканчивает короткий диспут старшина, и уже нам сообщает. – Так что, быстренько хватайте свое мыло, товарищи бойцы, и бегом мыться. Не успеете помыться, голые и немытые поедете в часть, – сладко потягиваясь, широко, с хрустом зевая, грозит нам старшина, и ставит точку. – И одевать вас не буду.
О, это самый сильный довод! Если уже можно одеваться, так это мы сейчас, и без мыла, мигом закончим водные процедуры.
– Ребя, быстро моемся и можно одеваться, – ветром проносится по моечному отделению.
Шум и грохот спадает, беспорядочное движение мгновенно становится вполне организованным и упорядоченным. Мокрые, до неузнаваемости ощипанные парикмахерскими и другими процедурами, сверху и снизу, с посиневшими от холодной воды губами и клацающими от судорог зубами, мелко дрожа всем телом, икая, пацаны, с вытаращенными глазами гуртом выскакивают, вываливаются в тёплый предбанник:
– Г-г-де т-тут од-д-деваться?
Одевали нас, вернее, выдавали нам форму на женской половине бани. Сначала выдали полотенца, чтоб обтёрлись. Мне досталось полотенце почему-то очень маленькое, вафельное, только на лицо и грудь хватило. Потом выдали нижнее бельё – кальсоны белого цвета. Ка-ак я не люблю кальсоны, кто б знал!.. Я их просто ненавижу, и всегда презирал. Никогда в жизни не надевал нижнее белье, кроме трусов, естественно, и здесь не хочу. Однако надеть, видимо, придется, никакой другой замены им здесь вроде и нет, не предусмотрено, но я потом что-нибудь обязательно придумаю. Да и ребята вокруг, вижу, молча и сосредоточенно одеваются. Натягивают на себя всё выданное бельё, и мой противокальсоновый бунт, видимо, сейчас не пройдет. Ладно, это потом… Бельё и одежда – все новенькое. Правда, кальсоны я едва натянул, они были всего лишь на ладонь ниже колен – короткие и узкие. В паху все сразу сжалось, как в плавках, даже хуже. В таком состоянии я, пожалуй, не боец, скорее наоборот. Надо менять эти позорные штаны пока не поздно. Поворачиваю в сторону «окна выдачи». Тот, который выдавал – каптёрщик или как его там – равнодушно отрезал: «Ну и что, что маленькие? Потом обменяешь. Отвали». А когда потом, и, главное, где потом – не сказал. Ну, ладно, и это тоже потом.
Зато нижняя рубаха очень понравилась. Я вообще не люблю белье и одежду в обтяжку. А тут натянул нательную рубаху – спина правда вся мокрая, плохо вытер – рубаха как раз то, что я люблю – большая, широкая. Почти балахон. Нормально! Затем выдали сапоги – мой 43-й размер, и большой кусок мягкой желтой байки или фланельки, – я в материалах ни бум-бум – это, сказали, на портянки. И добавили кусок белой ткани на подворотнички. Потом выдали широченные зеленые галифе и просторную гимнастерку. Широкий солдатский ремень и желтую бляху, узкий брючный ремешок и пилотку, красные погоны, нет, не красные, скорее малиновые, это без разницы, и горсть фурнитуры: эмблемы, пуговицы, звездочку. Все новенькое, «вкусно» пахнет – много еще разного выдали, и все сразу. Выходя из очереди, чуть не рассыпал эту гору добра, неся в охапке.
