По ее одежде Рут поняла, что с той поры прошло немало времени, вот и все. Больше ей ничего не было видно: ни гувернантки, ни матери, ни времени на часах — только исчезнувшая девочка.

Я не отходила от Рут ни на шаг. В раскрытом дневнике она сделала запись: «Время? Девочка в Ц. п. идет к зарослям. Белый кружевной воротничок, фасонный». Захлопнув дневник, она спрятала его в сумку. Поблизости было такое место, где она могла прийти в себя. Вольер с пингвинами.

Там мы с ней и провели остаток дня. Рут, одетая в черное, сидела на скамье перед стеклянной загородкой; в полутьме белели только руки и лицо. Пингвины ковыляли мимо, кряхтели и прыгали в воду. Если на скалистом берегу эти симпатичные создания казались неуклюжими и толстыми, как сардельки, то под водой они превращались в тренированных пловцов, облаченных во фраки. Детишки вопили от восторга, прижимаясь носами к стеклу, а Рут пересчитывала живых и погибших, и в тесноте пингвиньего вольера, где эхом разносились счастливые детские возгласы, ей удавалось на короткое время заглушить в себе совсем другой крик.

В субботу мой брат, по обыкновению, проснулся раньше всех. Он теперь учился в седьмом классе и больше не носил с собой завтрак из дому, а ходил в кафетерий. Его приняли в дискуссионный клуб, но по физкультуре, как в свое время Рут, он был на последнем или на предпоследнем месте. В отличие от Линдси, у него не обнаружилось никаких спортивных данных. Бабушка Линн говорила: «Мальчик двигается с достоинством». В школе он прикипел не к учителям, а к библиотекарше, высокой и тощей, с жесткими, как проволока, волосами, которая вечно пила чай из термоса и рассказывала про Англию, где прошли ее молодые годы. Бакли полгода говорил с британским акцентом и неподдельно оживлялся, когда моя сестра смотрела передачи о культуре Великобритании.

Спросив у папы разрешения заняться огородом, который при маме содержался в образцовом порядке, в ответ он услышал: «Валяй, Бак, каждый сходит с ума по-своему».

И точно. Мой брат не просто сходил с ума, а проявлял нешуточную, маниакальную одержимость: если не спалось, читал ночами напролет старые каталоги, от корки до корки изучил все книги по садоводству, имевшиеся в школьной библиотеке. Бабушка рекомендовала ему посеять чинными рядками петрушку и базилик, а Хэл советовал выращивать «что-нибудь солидное» — баклажаны, тыквы, огурцы, морковь и фасоль. Бакли послушался обоих.

Книгам по садоводству он особо не доверял. С какой радости надо сажать на видном месте тюльпаны, а томаты и зелень загонять в дальний угол? Он не спеша перекопал весь участок, ежедневно донимая папу просьбами достать ему какие-то особые семена, и стал ездить с бабушкой Линн по магазинам, где безропотно таскал за ней сумки, а взамен просил на минутку притормозить у цветочного, чтобы прикупить очередной кустик цветочной рассады. Теперь ему не терпелось увидеть, какими вырастут сортовые помидоры, голубые маргаритки, петунии, анютины глазки и сальвии. Фанерная конура, которая в пору детских игр служила ему крепостью, теперь превратилась в сарай для хранения садового инвентаря и удобрений.

Впрочем, моя бабушка знала наперед: в один прекрасный день ему станет ясно, что эти посадки вместе не уживаются, многие семена, посаженные не в срок, вообще не дают всходов, нежные, бархатистые стебельки огурцов на корню гибнут под коварным натиском картофеля и моркови, петрушку забивают цепкие сорняки, а всякие вредители запросто могут сожрать молодые завязи. Но она запаслась терпением. Не стала его отговаривать. Это все без толку. Дожив до семидесяти лет, она понимала, что вправить человеку мозги может только время.

Спустившись из кабинета в кухню, чтобы выпить чашку кофе, папа увидел, что Бакли тащит из подвала коробку со старой ветошью.

— Чегой-то у тебя там, Фермер Бак? — По утрам он всегда пребывал в благодушном настроении.

— Да вот, хочу подвязать томаты, — ответил мой брат.

— Неужто пошли в рост? — Отец остановился посреди кухни.

Он спустился босиком, в синем махровом халате. Бабушка Линн каждое утро заряжала для него кофеварку. Сделав маленький глоток, он посмотрел на сына сверху вниз.

— Сегодня утром проверял. — Бакли сиял от удовольствия. — Листья раскрываются, как кулачки.

Папа стоя прихлебывал кофе и пересказывал этот разговор бабушке Линн, когда через кухонное окно вдруг заметил, какие вещи Бакли вытащил из коробки. Это была моя одежда. Моя одежда, которую Линдси перебрала по одной вещице, чтобы оставить себе что-нибудь подходящее. Моя одежда, которую бабушка, вселившись ко мне в комнату, потихоньку запихнула в коробку, воспользовавшись папиным отсутствием. Эту коробку она потом отнесла в подвал и мелко надписала сверху: «Не выбрасывать».

Кофейная чашка опустилась на стол. Папа вышел на заднее крыльцо и окрикнул Бакли.

— Что случилось, пап? — Моего брата встревожил отцовский тон.

— Это носила Сюзи, — на ходу проговорил мой отец.

Бакли держал в руке мое черное платье из бумазеи.

Отец подошел вплотную, вырвал платье у него из рук, а потом, не говоря ни слова, подобрал и все остальные вещи, которые Бакли успел вывалить из коробки. Когда он молча шагал к дому, задыхаясь и прижимая к груди ворох одежды, от него летели искры.

Только я одна видела это в цвете. У Бакли кожа возле ушей, на скулах и подбородке пошла оранжевыми и пунцовыми пятнами.

— Жалко, что ли? — спросил он.

Это был удар в спину.

— Почему нельзя этими тряпками подвязать рассаду?

Отец обернулся. Его сын стоял посреди возделанного клочка жирной, рыхлой земли, утыканной хилыми ростками.

— Да как у тебя язык повернулся?

— Ты все-таки сделай выбор. А то получается несправедливо, — сказал мой брат.

— Бак? — Не веря своим ушам, отец еще плотнее прижал к груди ворох платьев.

От меня не укрылось, что Бакли взвился от досады. У него за спиной высилась солнечно-желтая гряда золотарника, которая после моей смерти вымахала ровно вдвое.

— Ты меня уже достал! — выкрикнул Бакли. — Вон, у Кийши отец погиб: она же не сходит с ума!

— Кийша учится с тобой в одном классе?

— Хотя бы!

Отец замер. Босые, мокрые от росы ноги покалывала стриженая трава; холодная и влажная земля пружинила, суля неизведанные возможности.

— Прости, не знал. Когда же это случилось?

— Да какая разница? Тебе-то что? — Развернувшись на пятках, Бакли принялся топтать нежные побеги.

— Бак, прекрати! — закричал отец.

Мой брат повернул голову:

— Ты ничего не понимаешь!

— Не сердись, — выговорил отец. — Это же одежда Сюзи, вот мне и… Может, я хватил через край, но вещи-то ее… она их носила.

— Это ты забрал башмачок? — спросил мой брат, осушив слезы.

— Что?

— Ты его забрал. Из моей комнаты.

— Бакли, о чем ты?

— Я хранил у себя башмачок из «монополии», а потом он куда-то делся. Это ты его забрал! Хочешь показать, что ты один ее помнишь!

— Кажется, ты что-то начал рассказывать. Договаривай. Как погиб отец твоей одноклассницы?

— Оставь вещи.

Папа с осторожностью опустил мою одежду на траву.

— Как он погиб — это вообще не в тему.

— А что в тему? — бесхитростно спросил папа.

Он вдруг перенесся в ту пору, когда отходил от наркоза после операции на колене и увидел у своей постели пятилетнего сынишку, который не мог дождаться, когда же он откроет глаза, чтобы можно было сказать: «Папа, тю-тю!»

— Да то. Человек умер — значит, умер.

А боль все не унималась.

— Я понимаю.

— По тебе не заметно. Когда у Кийши умер отец, ей было шесть лет. Теперь она его почти не вспоминает.

— Еще вспомнит, — сказал мой папа.

— А нам что прикажешь делать?

— Кому это?

— Нам, папа. Мне и Линдси. От нас даже мама сбежала, потому что не вытерпела.

— Не горячись, Бак, — сказал папа.

Он сдерживался, как мог; воздух уходил из легких, распирая ребра. Ему послышался слабый голос: отпусти, отпусти, отпусти.