Попивая шампанское из пластикового стакана, она посмотрела на себя в зеркало. Против своей воли.

В памяти всплыл один предновогодний вечер, когда вместе с ней в гостиной сидели мы с сестрой и папа с братом. Впервые наша семья встречала Новый год в полном составе. День был организован так, чтобы Бакли перед этим как следует выспался.

Он открыл глаза, когда было уже темно, и решил, что в такую ночь его ждет что-нибудь поважнее, чем визит Санта-Клауса. У него давно была мечта перенестись в игрушечную страну — вот это был бы настоящий праздник.

Через пару часов он уже зевал и клевал носом, сидя на коленях у моей мамы, которая перебирала пальцами его кудряшки; папа отправился на кухню готовить какао, а мы с сестрой раскладывали по тарелочкам немецкий шоколадный торт. Часы пробили двенадцать раз, но это ознаменовалось только чьим-то отдаленным улюлюканьем и двумя — тремя ружейными выстрелами. Мой брат был поражен. Его разочарование выплеснулось так бурно и стремительно, что мама даже растерялась. На ум пришли слова из песни молодой еще Пегги Ли: «И это все?» Потом раздался оглушительный рев.

Она вспоминала, как мой папа, взяв Бакли на руки, стал ему напевать. Мы все подхватили знакомый мотив: «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней? Забыть ли старую любовь и не грустить о ней?»

Бакли вытаращил глаза. Слова, рожденные в старой Британии, плыли у него над головой, как мыльные пузыри.

— Листару и любовь? — зачарованно переспросил он.

— А правда, как это понимать? — поинтересовалась я у родителей.

— Старую любовь, — поправил мой папа. — Которая была в старое время.

— Которая давно ушла, — сказала мама и почему-то начала собирать щепотки липких крошек у себя на тарелке.

— Ау, Глаза-Океаны! — окликнул папа. — Ты про нас не забыла?

Она до сих пор помнила, как замкнулась от этого вопроса, будто щелкнула переключателем, вскочила из-за стола и призвала меня убирать посуду.

В тот осенний день тысяча девятьсот семьдесят шестого, добравшись до Калифорнии, она сразу поехала на побережье и только там остановила машину. У нее было такое ощущение, будто она четверо суток ничего не видела, кроме семейных полчищ, которые орали, бранились и ссорились, придавленные сверхъестественной силой повседневности; увидев через лобовое стекло океанские волны, она испытала желанное облегчение. На ум сами собой пришли книги, прочитанные в колледже. «Пробуждение».[15] И еще история одной писательницы, Вирджинии Вулф.[16] В студенческие годы все это казалось романтикой, как в кино: камни в кармане, шаги в пучину.

Небрежно повязав свитер вокруг талии, она стала спускаться по каменистому склону. Внизу были только острые утесы да волны. Она с осторожностью выбирала дорогу, но я смотрела не на открывшийся впереди вид, а исключительно ей под ноги, боясь, как бы она не поскользнулась.

Мою маму целиком поглотило желание ощутить кожей эти волны, ступить в незнакомые океанские воды, в незнакомом краю, погрузиться в эту крестильную купель. Плюх! — и начинай все с чистого листа. Неужели жизнь — это не более чем игра на выживание в душном зале, где ты мечешься в четырех стенах, без конца передвигая деревянные плахи? В голове крутилось: потрогай волну, волну, волну, а я следила, как ее ступни нащупывают опору среди камней. Когда раздался тот крик, мы услышали его одновременно — и в изумлении одновременно подняли глаза.

Над скалистым берегом прокатился детский плач.

Среди камней виднелась песчаная бухта — теперь ее было хорошо видно, — и там, на расстеленном одеяле, барахтался ребенок, крошечная девочка в розовом вязаном чепчике, ползунках и пинетках. Она была совершенно одна, если не считать мягкой белой игрушки (маме показалось, это барашек).

Поодаль, спиной к моей маме, с деловито-озабоченным видом стояла кучка взрослых, одетых в черное и синее, в высоких ботинках и лихо заломленных шляпах. Мой наметанный глаз фотоохотника выхватил треногу и опутанные проволокой серебряные диски, которые, по мановению руки какого-то парня, бросали на девочку яркие блики.

Моя мама рассмеялась, но лишь один из ассистентов обернулся и разглядел ее среди скал; остальным было не до нее. Они снимают рекламу, догадалась я, но какую именно? Рекламу новой девочки, которая заменит вам прежнюю? Мамин смех осветил ее лицо, и мне открылись незнакомые, жесткие линии морщин.

Позади крошки-девочки плескались волны, прекрасные и пьянящие; им ничего не стоило незаметно подкрасться и смыть малышку с берега. То-то заметались бы эти лощеные красавцы, но поздно — никто не смог бы ее спасти; и даже мать, которая каждой клеткой своего тела должна чувствовать приближение беды, была бы бессильна против этих волн. А жизнь потечет своим чередом, испещряя невозмутимый берег новыми бедами.

В первую же неделю мама нашла работу на винодельне «Крузо», расположенной в долине, недалеко от побережья. Мои брат с сестрой по-прежнему получали почтовые открытки с яркими кусочками жизни, по возможности приукрашенными.

По выходным она бродила по улицам Саусалито или Санта-Розы, элитарных карликовых городков, где все были друг другу чужими, и принуждала себя любоваться манящей новизной этих мест, но стоило ей зайти в сувенирную лавку или в кафе, стены начинали пульсировать, словно больные легкие. Это накатывала тоска, заползала по ногам в нутро, душила, слепила глаза неудержимым натиском слез, и тогда моя мама набирала полную грудь воздуха, чтобы не разреветься в голос на людях. Она заказывала в ресторанчике чашку кофе и ломтик подсушенного хлеба, который сдабривала слезами. Потом шла в цветочный магазин и спрашивала нарциссы; когда их не было в продаже, она чувствовала себя обделенной. Ведь это такая малость — ярко-желтый цветок.

После первого импровизированного прощания на кукурузном поле у моего папы возникло желание продолжить традицию. Теперь он ежегодно устраивал траурную церемонию, но с каждым разом народу приходило все меньше. Были, конечно, преданные друзья: Рут, чета Гилбертов, но основную массу составляли школьники, для которых мое имя, хотя и окутанное темными слухами, уже превратилось в пустой звук; его упоминали главным образом в назидание ученикам, которые отделялись от коллектива. Особенно девочкам.

Каждый раз, когда мое имя произносили посторонние, меня словно кололи булавкой. Совсем другое дело — если его повторял мой отец или выводила в своем дневнике Рут. Но чужие, произнося мое имя, воскрешали и хоронили меня на одном дыхании. Будто на занятии по экономике вычеркивали товар из одного списка и заносили в другой, под рубрикой «Убитые». Как живую девочку меня помнили только некоторые учителя, например мистер Ботт. Иногда во время обеденного перерыва он садился в старенький красный «фиат» и думал о своей дочери, которая умерла от лейкемии. Из окна его машины виднелось кукурузное поле. Он нередко молился и за меня.

За считанные годы Рэй Сингх превратился в настоящего красавца, от которого в любой толпе исходили какие-то особые токи. Сейчас, в семнадцать лет, он еще не выглядел как взрослый, но это время было не за горами. Длинные ресницы и мечтательные глаза с поволокой, густые черные волосы и нежные юношеские черты лица одинаково привлекали и мужчин, и женщин.

Наблюдая за Рэем, я тосковала не так, как по другим. Мне хотелось дотронуться до него, обнять, познать его тело, которое он сам разглядывал совершенно отстраненным взглядом. Сидя у себя за письменным столом, он углублялся в любимую книгу — «Анатомию» Грея, и в зависимости от того, какой раздел привлекал его внимание, находил у себя сонную артерию или нажимал большим пальцем на самую длинную мышцу тела, портняжную, которая тянется от внешней стороны бедра под колено. Его худоба стала большим преимуществом, так как под кожей легко прощупывались мышцы и кости.

К моменту поступления в Пенсильванский университет он выучил так много терминов и определений, что я даже начала расстраиваться. Когда голова забита наукой, возможно ли удержать в памяти что-то другое? Не иначе как дружба с Рут, материнская любовь и воспоминания обо мне уступят место хрусталику глаза и радужной оболочке, полукружным каналам уха, а также моему любимому предмету: свойствам симпатической нервной системы.