Утром снова начались поединки, потом стычки малых групп, а потом и больших. К середине дня Хмельницкий уже бросил в бой пять лучших полков, успел уничтожить Сандомирский и Волынский пограничные полки, драгун киевского воеводы Тышкевича, хоругвь надворного войска Иеремии Вишневецкого. Несколько поручиков и хорунжих попали в плен живыми, а Ташицкий, ротмистр Вишневецкого, был убит. Немало погибло и казаков, мост через реку не раз переходил из рук в руки, но победа не давалась ни той, ни другой стороне и только разжигала противников.

На левом крыле конница Лаща нашла брод и, переправившись, атаковала полк Данила Нечая, но очень скоро лащевцам пришлось отступить назад, за речку. Нечай переправился по пятам врага и начал преследовать его, а когда противник в беспорядке бросился врассыпную, из засады выскочил королевский полк Осинского и отрезал казаков. Тут же возвратились и лащевцы, до сих пор умышленно отступавшие.

Началась жестокая сеча.

Полк Ивана Богуна был в резерве. Сам Богун стоял с Хмельницким у стен замка и от нетерпения ломал в пальцах прутик березы. Когда ряды Нечаевых казаков стали заметно редеть, он взволнованно крикнул:

— Пане гетман, видишь?

— Вижу, Богун.

— Приказывай!

— Другой раз умнее будет, — и даже отвернулся в сторону.

Богун изломал уже на кусочки третий прутик, а Хмельницкий все еще смотрел на полк Черноты, который рубился с гусарами Вишневецкого. А нечаевцев становилось все меньше.

— Пане...

— Давай! — коротко кинул Хмельницкий, нервно закусив ус.

Богунцы перешли речку, там, где она делала излучину, и вышли Осинскому в тыл. Хмельницкий не отрывал от них глаз.

Впереди скакал Иван Богун. Статный казак, а на коне еще краше. Налетел уже на поляков и словно под музыку размахивает саблей. Верно, еще и насвистывает, черт, как делает, когда учит молодых! А за ним — просека. И нечаевцы подбодрились, живее замахали саблями. Даже пораненные вскакивают на ноги, хватаются за оружие! От Богуна не отстают и его казаки, — кажется, не рубят, а жито косят — и направо и налево. И уже поле за ними покрылось, как снопами, трупами драгун. А казаки наседают, рубят, теснят к речке. Кто выскользнул — изо всех сил удирает к обозу.

Полковник Нечай был ранен в руку и в голову, но гетман, не обращая на это внимания, встретил его таким криком, что слышно было на весь лагерь:

— Ты что же это, пане полковник, на охоту выехал? За зайцами гоняешься или с польской шляхтой воюешь? Паны, верно, животы от смеха понадрывали, глядя, как брацлавский полковник в капкан лезет. Обидел бог умом — займи у полковника Богуна: он не попался на удочку, а сам уничтожил два полка. Мне твоя храбрость не нужна, мне нужно, чтобы мой полковник умел разумно направлять храбрость казаков... — И вдруг встревоженно крикнул: — Позовите цирюльника! Видите, полковнику худо! — И, не ожидая цирюльника, бывшего и за брадобрея и за лекаря, сам поддержал раненого, который стал белее стенки и чуть не упал.

— Садись, садись, Данило... — уже заботливо говорил Хмельницкий. — Вот еще, и перевязать как следует казака не сумели! — Он быстро размотал на голове Нечая окровавленный платок и стал промывать глубокую сабельную рану.

К вечеру луг перед польским лагерем превратился в болото, из которого лошади с трудом вытаскивали ноги. И казаки и поляки были забрызганы грязью до самых глаз. Все понимали, что сегодняшний бой еще не решает сражения, и ратное поле постепенно опустело.

II

I

В казацком лагере уже весело звенели трубы, кобзари слагали новые песни, разгоряченные боем казаки ходили, как пьяные, у них сияли глаза, радость победы в первых схватках распирала грудь. У костров под музыку отплясывали гопака или бойкую метелицу, быструю дудочку или горлицу. Не было только среди танцующих Метлы. Казак Метла, держа коня за поводок, ходил по лугу между трупов и искал своего побратима Пивня. Уже вечер наступил, высыпали на небе звезды, а Пивня не было ни среди живых, ни среди мертвых. Неисчислимые богатства лежали перед Метлой на убитых шляхтичах, но он не взял даже платка, чтобы перевязать себе пораненную руку, и с опущенной на грудь головой поплелся в свой лагерь.

В это же самое время казак Пивень сидел в польском обозе с цепями на руках и ногах и горестно раздумывал о Метле. Он своими глазами видел, как на его побратима насело сразу несколько драгун, и раз его нет сейчас здесь, среди пленных, — его, видно, зарубили. Пивню было обидно, что не удалось помочь Метле. Уже и бросился, уже и заколол какого-то пана, преградившего ему путь, как вдруг конь под ним споткнулся и упал. Пивень стал выпутываться из стремян, а тут гусар с мечом так и пригвоздил его к земле. Хорошо еще, что зацепил только за ребро. Теперь его судьба зависела от расположения духа князя Заславского, который был за гетмана коронного: возьмут верх казаки — разгневается и прикажет отрубить голову Пивню. То же самое он может сделать и на радостях: дескать, теперь мы ничего не боимся.

— Господь всевышний! — вздохнул он тяжко. — Чем я перед тобой грешен? Что я, горилки не пью, или жинку не бью, или в корчме торгую, или в церкви не бываю? За что ж ты меня так тяжко караешь?

— А за то, чтоб ты, собачий сын, — пробормотал из-под воза одутловатый белоцерковский есаул Макитра, — не богохульствовал. Головы тебе не жалко?

— Мне вот сорочки жалко, пане есаул, она у меня одна, и лях ее мечом распорол. А не станет головы, тогда и сорочка не понадобится. Эх, милый человек, вижу, бедный ты...

— Это ты, свинопас, бедный — вон пузом светишь. А у меня есть и сад, и ветрячок, и скотины разной немало.

— Я ж и говорю: наверно, жаль с таким добром расставаться.

— А еще бы не жаль!

— Вот ты мне часть и откажи: сразу полегчает.

— Кабы ты придумал, как нам отсюда убежать, я бы и копы денег не пожалел.

— Ну и щедрый же ты, пане есаул, — засмеялись пленные казаки.

Большинство из них было порублено, лица залиты кровью, кровь запеклась на ранах, которые никто не перевязывал. Единственным лекарством была земля. Ее, черную, рассыпчатую, казаки брали из-под ног и, смешав со слюной, прикладывали к ранам.

— Брось залеплять — уже не прирастет! — сказал Пивень, глядя, как молодой казак бережно замазывал землей разрубленную, уже еле держащуюся посиневшую руку.

Казак, глядя грустными глазами, покачал головой, потом отрывисто спросил:

— Нож есть?

— На!

Когда рука превратилась в культяпку, казак, покрытый холодным потом, бессильно откинулся на камень.

— Вот уже и готовый калека, — произнес он горько.

Польские жолнеры, приставленные для охраны пленных, не обращали на них никакого внимания. Им было куда интереснее заглядывать в шатры, где пировало вельможное панство.

К князю Доминику Заславскому собрались все три рейментаря, воеводы и сенаторы. Был там и Адам Кисель, который привел казацкую хоругвь, набранную с большим трудом. Он был единственный православный среди католиков и чувствовал себя незавидно. Разговор шел о сегодняшнем бое, от которого еще гул стоял в ушах.

— Нет, вы скажите, панове, откуда Богун мог узнать, что в овраге была засада? Погонись он за хоругвью пана Барановского, от его полка остались бы только рожки да ножки, — говорил хорунжий коронный Конецпольский. — Я же нарочно приказал пану Барановскому отступать.

— А почему бы и не знать Богуну, пан рейментарь, — сказал стражник коронный, — ведь пан Кисель десять казацких шпионов укрывает в своем обозе.

— Как укрывает?

— А куда же смотрит пан стражник? — закричала шляхта.

— Пан Лащ смотрит, как бы только меня оклеветать, — ответил с кислой миной Адам Кисель. — В обозе я вынужден держать заложников, которыми до сих пор не обменялся с полковником Кривоносом. А что у меня может быть общего с повстанцами, которые выгнали меня из моих поместий, а поместья разграбили? Или там, может быть, есть дворяне, с которыми бы я нашел общий язык? Напраслину ты на меня возводишь, пане стражник, и только причиняешь мне неприятности за мои старания, за мои услуги.