—  Да неужели поисть захотелось? Ах, голубок ты мой! Давай помогу.

—  Ну, нет, Полина Семеновна. Самому пора себя об­служивать.

Увы, есть самому пока что было не таким простым де­лом, он быстро устал и честно в том признался.

—  И на том спасибо, милочек. Сегодня пять ложечек, завтра семь, а там и пойдеть, и пойдеть…

Опорожнить тарелку все же не удалось и с помощью няни; есть хотелось, а желудок, видимо, отвык принимать такое большое количество пищи. Но уже сам факт, что он захотел есть, его самого приободрил.

За первую неделю он сделал мало, за вторую еще мень­ше, зато в следующую вдвое больше, чем за обе недели, вместе взятые. К концу месяца Борис из одной главы сде­лал три.

На переработку диссертации ушли почти четыре меся­ца. Рукопись перепечатали и по его просьбе отнесли про­фессору Резникову. Тот с Иваном Федосеевичем прислал записку:

«Борис Андреевич. Рукопись взрывная, потому, не спрашивая разрешения, я по ней прошелся. Малость приту­шил кое-где. Наука, если она наука, а не публицистика, не терпит жарких страстей. Хотел после перепечатки на ма­шинке отдать вам, но не делаю этого. Лично отнес в изда­тельство. Читают. Полагаю, рукопись весома, талантлива и очень важна политически. Надо стрелять, стрелять! А ваша рукопись,— довольно весомый снаряд.

Словом, ни пуха вам, ни пера.

Ждите дополнительных сообщений».

И дополнительные сообщения не заставили себя ждать… Рукопись приняли к публикации.

6

Опасения были напрасны: родила Женя хотя и преж­девременно, но отличную, «полновесную и настоящую», дев­чурку, как выразился Иван Федосеевич.

—    А вот ты родился дохленьким, — обиделась за «на­стоящую» внучку Анна Дмитриевна.

Женя рассмеялась. Она была весела и счастлива. Все у них вроде бы налаживалось. Бориса выписали из больни­цы, где он пролежал, по ее подсчетам, полторы сотни дней, а сейчас муж уехал в Пятигорск, в санаторий. С работой у него вот только все было как-то неопределенно, будущее его расплывалось в тумане, но для нее, Жени, это было не главное — главное, что Борис жил. Все остальное наладит­ся и войдет в свою колею.

Правда, ей самой нелегко досталась девочка. Перене­сенное потрясение едва не стоило жизни и ей самой и Ла­риске. Но все обошлось, все теперь позади. Лариса жива, Борис скоро возвратится в Москву, «мамулечка с папулечкой на страже» (опять изречения Ивана Федосеевича), Анна Дмитриевна не надышится на девчушку, нянчится с нею — что ей, Жене, еще нужно?

ГЛАВА ПЯТАЯ

КАЖДОМУ СВОЕ

1

Борис встретил Чулкова в Пятигорске случайно. Так бы и уехал через две недели, не зная, что Чулков в каких-то пятистах метрах от него. Возможно, что они виделись на прогулках, но признать друг друга не могли. Ведь прошло-то с октября сорок первого без малого — двенадцать лет, и каким стал теперь Денис Чулков, Борису трудно было представить. Они иногда обменивались письмами. Но фото Чулкова у Бориса не было, да и понятно, почему Денис не подумал даже прислать его — болезнь, о которой писал он Борису после его возвращения из заграницы, объясняла все…

Южная осень была в разгаре, солнце светило ярко, но не обжигало. Цветы стали еще пестрее, словно споря с кра­сками созревших плодов, расцветивших ларьки и лотки все­го города. Борису казалось, что он мог бы прожить на одних фруктах — так он их любил и так их было много. Вот и се­годня после грязевой процедуры Борис устроился на уеди­ненной скамейке в парке «Цветник» и ел груши, хотя сло­во «ел» меньше всего подходило к объяснению того востор­га, с которым он поглощал медовый дюшес.

Тишина и прохлада парка, терпкий дух лесной чащобы, приносимый ветром с горы Машук, тяжеловато-влажный запах, исходивший от источников и от множества высажен­ных цветов, и, как ни странно, откуда-то доносившийся аромат чабреца, убаюкивали, и Борис сидел расслабленный и счастливый.

Одиночество его нарушил вышедший из боковой аллеи, опираясь на палку, бледный, довольно угрюмого вида мо­лодой человек в полувоенной форме. Человек был явно чем– то раздосадован, он не видел ни сидевшего Бориса, ни ка­навки, по которой стекала дождевая вода. Одну ногу он сильно приволакивал, и вот этой-то ногой парень и угодил в канавку, пошатнулся и упал бы, не подхвати его вовремя Борис.

—   Совсем разладилась шарманка, — огорченно сказал парень, садясь рядом с Борисом. — Только что шел, как бравый солдат. Понервничал — и на тебе…

—   Я вас где-то видел… — перебил его Борис.

Но тот, видимо поглощенный своими заботами, не услы­шал его.

—   Опять группу инвалидности подтвердили — первую, и лечение здесь — опять продлили… — Он тыльной сторо­ной ладони вытер пот со лба.

Борис понимающе кивнул и придвинул раскрытый порт­фель с грушами.

—   Чтоб совсем не раскисать, нажимай на фрукты — как говорит наш Хачатрян.

Парень посветлел лицом, оживился.

—   А вы совсем как Хачатрян говорите. Значит, он и вас допекает.

Рассмеялись… Доктор Хачатрян лечил обоих, у Хачатряна была особенность: чем больше он симпатизировал боль­ному— тем больше ворчал на него.

—   Меня Денисом кличут, — представился незнакомец.

Борис от растерянности поперхнулся и уставился на со­седа. В этом изможденном человеке он вдруг сразу увидел шестнадцатилетнего долговязого подростка в развевавшей­ся рваной шинели, строчившего по немцам из пулемета.

—   А я… Дроздов.

Борис не отрывал взгляда от соседа.

Парень весь напрягся, глаза у него вспыхнули.

—   Вы… Борис Андреич? — Чулков медленно поднимал­ся, Борис встал, сдавил руку Чулкову.

—   Ох, черт! Как же я рад, Борис Андреевич! Это же надо!

—   Да что ж ты меня все Андреичем называешь, Денис? В письмах-то мы с тобой были попроще. Давай и наяву так!

Чулков едва приметно улыбнулся, кивнул головой и сно­ва ушел в себя.

А Дроздов все еще сравнивал Чулкова с тем, каким уви­дел его впервые. Ничего общего, два разных человека. И все-таки что-то неуловимое, не поддающееся описанию, осталось в этом человеке.

Говорили обо всем и ни о чем, упрекая друг друга, что редко писали… Да… Так ли уж редко?.. Тут же возник­ла и другая мысль: почему, собственно, он так привязался к парню, чуть ли не за брата его принимая.

Ни разу не задавал себе этого вопроса. Еще там, в Под­московье, подкупило настойчивое стремление Дениса — воевать, быть мужчиной. И матери парня он, Борис, писал потом, чтобы высказать ей уважение свое перед ее сыном.