Борис больно ударился головой, но тут же вскочил: надо было спасать лодку, очередная волна могла ее смыть в пучину, Вскочил и Пашка. Подбежали они к лодке почти одновременно. Пашка схватил за жабры осетра и поволок вверх по отмели…

Борис не удержал лодку, волна подхватила ее, с силой увлекла от берега, а новый мощный вал понес посудину на камни. Днище лодки хрястнуло, и она как бы повисла на камне, сдвинуть ее уже было нельзя.

А Пашка все тащил осетра… Вот он бросил рыбину и помчался обратно. Дождался, когда отхлынет волна, и ри­нулся к лодке, выхватил из нее котомку, свои удочки и все так же молча, словно не видя его, Бориса, побежал вверх. Борис ошалело наблюдал за ним.

Дождавшись, пока схлынет вода, он забрался в лодку, выбросил из нее весла, ведро, удочки, подсачик. На дне оставалось еще много рыбы, но ему почему-то было про­тивно смотреть на нее. Единственное, чего ему сейчас хо­телось,— скорее к огню, хоть под какую-нибудь крышу. Только сейчас почувствовал Борис, как продрог и устал.

И опять мимо него пробежал Пашка, он залез в лодку, стал судорожно собирать рыбу.

Борис зашагал прочь от берега.

4

Еще ночью, во сне, Бориса стала обступать тревожная тишина. Пожалуй, от этой тишины Борис и проснулся. Про­снулся в холодном поту, не понимая, что случилось, но чувствовал: что-то произошло.

Он протер глаза. Чулан. Жесткая его постель: на доски брошен тюфяк, набитый свежим сеном. Такая же, пахну­щая сеном подушка, на ней вылинявшая кумачовая наво­лочка в маленьких цветочках. В окошко врывалось солнце. Его луч будто дымился — в нем затейливо плавали пы­линки.

Борис встал. Хотел потянуться и размяться, но застыл, удивленный этой беззвучной тишиной.

Что случилось?

Он вышел. Ни в доме, ни во дворе — никого. Братья, наверное, работали, а мать могла уйти на рынок. Не это удивляло. Пугала мертвая тишина вокруг. Странно.

Борис прошелся по двору, огляделся. Навстречу по­пался петух. Он неодобрительно покосился на Бориса, обо­шел его стороной и вдруг, хлопнув крыльями, напрягся, отчего взъерошились перья на его вытянутой шее, и широ­ко раскрыл клюв. И было нелепо и дико, что звонкого и лихого «кукареку» не раздалось. Петух должен был встре­вожиться. Ничуть не бывало. Встряхнулся и по-хозяйски бочком-бочком подогнал к развороченной куче навоза не­сообразительных кур.

И тут Борис понял, что он оглох. Он прижал ладони к раковинам и резко отдернул их.

Ничего.

Попрыгал сначала на одной ноге, прижав ладонь к уху, потом на другой…

Ничего.

Расставил ноги, положил руки на пояс и стал раска­чиваться из стороны в сторону. Так всегда делал, когда хотел откачать из ушей воду, чтобы восстановить слух.

Опять безуспешно…

Как же это так?

Пока еще Борис был больше удивлен, чем встревожен. Должно же это пройти?..

Пришла мать — она действительно ходила на рынок — и что-то сердито начала ему выговаривать. Вчера Борис едва добрался до дому. Почти на двадцать километров в сторону от Улагина унесло лодку. Ни брат Сашка, ни мать еще не знали о том, что днище у лодки проломлено. Но тем не менее Борису крепко влетело, правда, в основном на словах, если не считать подзатыльника старшего брата. До рук в семье Дроздовых никогда не доходило. Поэтому Сашкин подзатыльник сразу же оборвал нудную сцену — это было пределом наказания. И другим членам семьи стало жаль измученного и сгоравшего со стыда парня…

Сейчас было ясно: мать продолжала старое, вчера не до­говоренное. Борис, еще не успевший отойти от умывальника, смотрел на мать, стоявшую на ступеньках крыльца, видел ее шевелящиеся губы, смотрел на сошедшиеся у переносья брови, которые она всегда грозно хмурила, когда хотела показать, что сердится. Но это было скорее смешно, чем страшно. Лицо оставалось добрым, родным.

—  Мама, я ничего не понимаю. Оглох я,— виновато улыбнулся Борис.

Мать с досадой махнула рукой, что-то сказала и, повер­нувшись к нему спиной, заспешила в дом. И вдруг круто обернулась, встревоженно стала вглядываться в его лицо.

Еще сердясь, она сделала шаг, другой и опять что-то спросила его.

—  Ничего не слышу, мама. Не думай, я тебя не обма­нываю.

И только после этих слов в глазах у матери мелькнул страх. Она взяла обеими руками его голову, резко накло­нила к себе (сын уже перерос мать) и прокричала что-то в самое ухо. Ее голос едва-едва пробился сквозь толщу тишины, понять же, что она говорит, было невозможно.

— Нет, мама, не слышу. Только чуть-чуть.

Мать будто онемела. Потом встрепенулась, схватила за плечи Бориса и стала трясти, что-то выкрикивая. Борис с недоумением смотрел на нее.

И мать поняла… Она прижалась к нему головой и тихо заплакала. Потом с трудом оторвалась, дрожащей рукой вытерла почему-то не глаза, а рот и заспешила в дом. Через минуту она вышла на крылечко, сделала знак рукой:

«Жди меня здесь. Я скоро вернусь».

Минут через десять она возвратилась с Сашкой, их старшим, заменившим отца после его смерти. Но что мог посоветовать брат! Ехать в Москву? Денег на это не было.

Единственное, что они могли сделать — немедленно от­правиться в местную больницу.

Их принял седой сухонький старичок.

«Не купался ли вчера потным?» — написал он на листке бумаги.

—   Купался,— ответил Борис.

Доктор укоризненно покачал головой.

«А когда плыл к берегу, чувствовал озноб?»

Кто его знает. Кажется, чувствовал. Ему вообще как-то не по себе стало примерно часа через полтора после того, как их выбросило на берег. У него действительно мурашки по спине ползали, но тогда Борис не обратил на это особого внимания, добраться бы до дому.

Да неужто из-за этого можно оглохнуть? Чепуха ка­кая-то!

А врач тем временем начал о чем-то расспрашивать мать и старшего брата. Расспрашивал долго и все, что уз­навал, записывал.

Так закончились крушением великолепные планы двух отважных путешественников.

Пришлось сознаться старшему брату, что «каравелла» «сидит» на камне. К удивлению Бориса, Сашка к этому отнесся довольно спокойно.

—   Возвратилось бы здоровье, десять лодок построим…

Эти слова Борис не услышал, но по его лицу понял,

что тот сказал. И вообще, как ни подавлен был в эти дни Борис, жизнь брала свое. Он волей-неволей стал приспо­сабливаться к своему странному и мучительному состоянию. Движение губ, выражение глаз, нахмуренные брови или, наоборот, вскинутые вверх, надломленные в раздумье, жесты — за всем этим теперь Борис следил внимательно.