Старший официант оторопело уставился на него.

— Господи, — едва слышно вымолвил он. Да как же он сам-то не догадался! Это характерное лицо не спутаешь ни с одним другим на свете. Почтительно склонясь, он попятился к соседнему столику, дрожащими руками отточил карандаш, затем взял лист бумаги побольше и каллиграфически четким почерком вывел цифры одну под другой. Сложил числа. Затем еще раз. И в третий раз. На лбу у него выступил пот. Он поднялся с места и с подкашивающимися ногами побрел в дальнее помещение пивной. Позвал туда еще одного официанта и господина Фрёлиха, владельца пивной. Те принесли целые бумажные простыни, разграфленные на огромные квадраты, и каждый поодиночке произвел подсчеты. Затем, склонясь головами, шепотом принялись совещаться.

— Глубокоуважаемый господин профессор, — обратился к гостю господин Фрёлих. — Прямо не решаюсь высказать то, что угнетает меня. Окончательный результат — по нашим примитивным подсчетам — одиннадцать двадцать. Не сочтите это за мелочность с нашей стороны, мы были бы счастливы вообще не брать с вас платы, а принять у себя гостем столь прославленную мировую знаменитость… Однако наш старший официант служит уже тридцать лет и, кстати, является отцом четырех детей. Для него эти десять филлеров — вопрос престижа.

Профессор Эйнштейн понимающе кивал. Он на мгновение прикрыл глаза и мысленно пробежал взором колонку цифр, начиная с вермута и до чечевицы. А затем вздохнул.

— Дорогие мои друзья, — сказал он. — Я чувствую себя, как в свое время Галилей перед церковным судилищем. Но что поделаешь? Для науки не существует вопросов престижа, и я — хотя у меня и нет детей — точно так же стыдился бы своей ошибки, как и уважаемый господин старший официант… Иными словами, этот спорный вопрос должен быть решен.

Господин Фрёлих согласно кивнул:

— Обслуживающий персонал тоже так считает.

— Пожалуй, беда здесь в том, — продолжал вслух свои размышления выдающийся физик, — что мозг наш чересчур обременен числами и задача слишком мала для нас… Нет ли случайно поблизости человека, который не кончал университетов и гимназий и способен выполнить лишь простое сложение? Столь мелкий спор решать лишь карликам.

И что за удача! У «Апостолов» разливает пиво по кружкам глухонемой работник. Его призвали в зал. Усадили за стол. Положили перед ним столбик чисел — все цены от вермута и вплоть до гарнира из чечевицы. Глухонемой пыхтел. Кряхтел. Вздыхал. Обливался потом. Прошло минут двадцать, прежде чем он справился со сложением. Результат он вручил господину Фрёлиху.

Господин Фрёлих не сказал ничего. Бросив взгляд на итоговую сумму, он передал листок старшему официанту, тот в свою очередь передал его другому официанту, который молча положил бумажку перед великим физиком.

Альберт Эйнштейн поднялся, отсчитал деньги, присовокупив богатые чаевые. И со скромнейшей на свете улыбкой сказал:

— Господа! Альберт Эйнштейн ошибся. Прощайте.

Все работники заведения, выстроившись шпалерами, почтительно склонились перед пионером новейшей физики. Гости молча вышли из ресторанчика. На улице Альберт Эйнштейн, который теперь уже не улыбался, а, напротив, скроил весьма озабоченную мину, спросил:

— Какого ты мнения на этот счет, мой друг?

— Я должен поспеть домой к ужину, — сказал Силади. — Но по-моему, этот мир не переделаешь.

Все четыре стены в раздевалке от пола до потолка сплошь заняты шкафчиками. Все шкафчики отпираются одним и тем же ключом. А ключом заправляет гардеробщик: запирает кабинку, если посетитель успел надеть плавки, отпирает замок, если клиент желает одеться. Тридцать пять лет он снует взад-вперед вдоль рядов кабинок и любую из них может отыскать с закрытыми глазами.

Иной раз посетителей в бассейне бывает немного; тогда гардеробщик садится передохнуть и слушает транслируемые по репродуктору радиопередачи. А иногда схлестнутся две волны: вновь прибывших посетителей и тех, что собираются уходить. Такой наплыв публики гардеробщик называет «затором», и в эти напряженные моменты он едва управляется. Впрочем, не считая заторов, гардеробщика в его работе не подстерегают никакие неожиданности. Занятие простое, не лишенное приятности и все же трудное — словом, тот вид работы, при котором не обязательно быть человеком.

— Видали, какой затор тут было образовался? — бросает он мне реплику.

— Я наблюдал за вами, господин Шуллер. Вы буквально ни единого человека ждать не заставили.

— Опыт — он, конечно, многое дает. Хотя иной из здешних гардеробщиков, даром что и по годам мне ровня, в такой суматохе наверняка бы голову потерял.

— Вы хотите сказать, что опыт — это еще не все?

— В некоторых случаях — да. По-моему, не каждый пригоден для того, чтобы стать гардеробщиком.

— Вам виднее, господин Шуллер.

— Да что там, скажу вам больше: в нашем деле мало быть просто пригодным. Для того чтобы и при самом большом стечении народа не терять голову, гардеробщику требуются особые качества.

— Какие качества вы имеете в виду, господин Шуллер?

— Присутствие духа, зычный голос, умение решительно — а если потребуется, то и силой — вмешаться… Конечно, возможности для такого вмешательства представляются крайне редко.

— Полагаю, у вас, господин Шуллер, бывали подобные возможности.

— Всего один раз тут возникло такое столпотворение, что не будь аккурат мое дежурство, без давки не обошлось бы.

— Когда же это случилось?

— Когда по репродуктору передали, что объявлена война. К тому же денек выдался дивный, солнечный, и бассейн был переполнен.

В окно раздевалки светило солнце. Сегодня тоже дивная погода, бассейн тоже переполнен, так же громко вещают репродукторы, передавая последние известия.

Господин Шуллер подходит к окну. Прислушивается. Я вопросительно смотрю на него.

— А-а, ничего интересного, — пренебрежительно машет он рукой. — Это где-то в Бенгалии…

Две мухи — обыкновенные, нормальные домашние мухи, едва отличимые от своих соплеменниц, — иногда сойдутся на потолке какой-нибудь комнаты и, повиснув вниз головой, как повелось, хорошенько отведут душу, подробно рассказав все приятные и неприятные новости.

— Как поживаешь, товарка? — спрашивает одна другую.

— Хуже некуда!

Внимание: мухи — известные любительницы приврать. Их утверждения не следует принимать на веру буквально, однако даже над их преувеличениями стоит призадуматься.

— Да-а, на тебя посмотреть — вид не ахти какой цветущий!

— Было бы с чего цвести! Хочешь послушать?

Муха хотела, и товарка поведала ей, что позавчера, в воскресенье, в самый страшный день ее жизни, греясь на нежарком осеннем солнышке, она мирно посиживала себе перед вновь отстроенным зданием столичного цирка, на конском навозе посреди мостовой, где по случаю выходного дня уличное движение схлынуло.

— И ты еще жалуешься? — удивилась собеседница. — Тут неделями конского навоза не увидишь.

— Дослушай до конца, — сказала другая.

И вот так посиживая, продолжала муха, она вдруг услышала неимоверный грохот, оглушительные крики, душераздирающие вопли, топот бегущих людей, и не успела она опомниться, как из вновь отстроенного цирка вырвалось ужасное чудовище, страшилище кошмарное, да как бросится прямо к ней.

— Не тяни, не тяни, а то я от страха с ума сойду, — подгоняла ее товарка, дрожа всем телом.

— Я не тяну, но, чтобы успокоиться, все-таки сосчитаю от десяти в обратном порядке. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… И слава богу! Чудище промчалось — не преувеличивая — в полутора метрах от того навозного шарика, на котором я сидела. Представляешь: я была на волосок от гибели!

— И что это было за чудище? — спросила муха.