Благодарю за добрые вести, почтительно кланяюсь мадам Веркор, а Вам выражаю наилучшие дружеские пожелания.

Иштван Эркень.

22. X.1972

Тибору Черешу[16]

16. V.1973

Спасибо за присланное (присланную? не знаю, как склонять) «Здесь, на Земле». Прочел почти все. Почти лишь потому, что, как появляется дервиш, я удаляюсь. Стало быть, дервишей я обошел стороной. Зато с наслаждением читал остальное, отдавая дань твоим заигрываниям с формой (в «Большом загуле») и силой драматизма (в «Летних упражнениях»).

На упражнениях задержимся, поскольку я вот уже 20 лет проедаю тебе плешь по поводу способа подачи информации, то есть чисто черешевских штучек, вводящих читателя в заблуждение. До сих пор ты к моим словам не прислушивался. А жаль. Но на сей раз ты забил гол в собственные ворота, мое дело — сидеть и надрывать живот от смеха. Открой страницы 132–133 и изволь внимательно прочесть. Сперва идет диалог, оставляющий читателя в полном неведении, а потом (потом, Череш, то бишь после?) следует объяснение. Ты проделываешь это со мной, 60-летним, дважды. Хотя удачно выстроенный диалог дает почувствовать, заранее услышать нарративное пояснение, которые тем самым становится излишним. Сначала надо обрисовать ситуацию, а уж потом пусть собеседник разглагольствует всласть. А у тебя что? Все с точностью до наоборот, что я (идиот!) талдычу тебе два десятка лет. Сам расставил себе капкан, сам попался в него, теперь выбирайся.

Кстати сказать, книга действительно хорошая.

Обнимаю.

Пишта.

Ференцу Каринти[17]

29 авг. 1973

Дорогой Цини!

Знаток человеческих душ — равно как и истории — из тебя никудышный. С чего ты взял, будто бы я запамятовал I съезд писателей, милейшего Реваи и свое скромное выступление? Помню, все помню, хотя с тех пор немало воды утекло в Дунае и меня не единожды, не дважды, а трижды освободил Советский Союз. Перечисляю по пунктам:

1. В 45-м. Комментарии излишни.

2. В период «культа личности», как теперь стало модным выражаться. Передо мной, до той поры сочинявшим как бог на душу положит, социалистический реализм распахнул новые просторы. Прежде я ни сном ни духом не ведал, что бывают на свете положительные герои (токарь Лугоши в моем романе «Супруги»), партийность, революционная романтика. Тужься, пока не лопнешь — нипочем об этом не догадаешься. Теперь наконец догадался.

3. 4 ноября 56 года, когда прогремели советские орудия и загрохотали дружественные танки, дабы наконец дать мне возможность познакомиться с пролетариатом, с неутомимыми тружениками Завода по изготовлению медикаментов и перевязочных средств, где я провел пять лет безо всяких понуканий-подстегиваний к писательскому творчеству и без угрозы публикации. Да здравствует Красная армия!

К сожалению, в башке у тебя кавардак. Не знать, что означает слово «освобождение»! В нем такая глубина, многоплановость смыслов. Кто этого не понимает (к примеру, ты), от того и не добьешься внятного ответа на вопрос, по какой такой причине и по сей день пребывают в Венгрии (разумеется, по нашей собственной просьбе и, к сожалению, лишь временно) советские воинские части.

Ежели сомневаешься в целесообразности подобной ситуации, признавайся как на духу, а я передам, кому следует.

Жду твоих обдуманных и откровенных соображений на этот счет. И не вздумай прибегать к отговоркам типа «где нас нет, там враг тут как тут». Конечно, если ты считаешь, будто им пора уходить, так и напиши. Может, они потому и не уходят, что их некому надоумить. Солдаты, сам знаешь, какие тугодумы.

В ожидании твоих любезных строк…

Обнимаю.

Пишта.

Шандору Вайде[18]

7. II.1974

Дорогой Алекс!

Не за книгу благодари, а за пересылку. Если ты не заметил, то знай, что окаянная почта слупила с меня чуть ли не тридцатку за марки. Сколько всего на эти деньги можно бы накупить!

У нас все хорошо. В театре приступают к репетиции моей новой пьесы «Кровные родственники» — это всегда дело непростое, но надеюсь, на сей раз обойдется без осложнений. Я побывал в Брюсселе, где «Кошки-мышки» снискали подлинный успех. Меня постоянно путали с Веркором, так что, раздавая автографы, я подписывался: Пишта Веркор. Встретил множество венгерской молодежи, что меня очень огорчило. В одном только Лувенском университете получили дипломы 45 венгерских студентов. А сколько еще, кроме этих, — бог весть.

Сейчас в Пешт лучше не приезжай. Холод, туман, дышать нечем. Даже женщины, и те некрасивые.

Обнимаю.

Пишта.

Золтану Варкони[19], 1974

Рождественские заботы

— Видите ли, товарищ Эркень, у этого Золтана Варкони все есть: два театра, вилла, машина, внуки, коллекция картин, премия им. Кошута и игрушечная железная дорога. Чем еще может порадовать Дед Мороз?

— Ума не приложу, Владимир Ильич.

— И я тоже, дорогой товарищ. Был бы жив Сталин, он бы что-нибудь придумал.

— Уж это точно. Он-то многим обеспечил счастливое Рождество!

— М-да. Жаль-жаль!

Дорогой Лаци!

Спасибо за присланные тома твоих стихов и переводов. Взял четырехтомник в руки с почтением — ведь это малая часть сотворенного тобою, остальное — впереди. В общем, шляпу долой! До переводов я еще не добрался, так как первый том уложил меня на обе лопатки. М-да, любезный мой приятель, нелегкое чтиво ты мне подбросил. В примечаниях к первому тому ты нехотя признаешься, что твоя поэзия, мол, вряд ли доступна общему пониманию, а я вот лишь после второго, третьего захода решился сказать: ага, эти головоломные стихи вроде как начинают поддаваться разгадке. Такого уговора промеж нас не было. Мои сетования относятся прежде всего к стихам последних 10–15 лет. Эти годы и для тебя не прошли бесследно, о чем и хочу написать несколько слов.

Стихотворение само по себе вроде бы не «говорит» ничего, но поскольку это «ничего» — призраки, видения, переданные языком образного мира, стало быть, оно говорит обо всем. Когда-то давно мне довелось прочесть — кажется, у Бретона, в одном из «Манифестов сюрреализма», — что сравнение хорошо, если сопоставляет полярно далекие вещи. Чем дальше отстоит сравниваемое от объекта сравнения, тем лучше. Значит, «журчащий ручей» — образ ничего не выражающий, поскольку констатирует очевидный факт, но, если поэту послышится в журчании ручья, скажем, позвякивание обнаженных лезвий, сравнение покажется вспышкой вольтовой дуги, сразу вызывая напряжение между двумя полюсами. Так вот, в хронологии твоих стихов я уловил возрастание взаимоудаленности полюсов. По мере чтения я выписал для себя кое-какие твои поэтические образы, и стало совершенно ясно (если бы каждое твое стихотворение было для меня так же ясно!): твой отправной пункт — поэзия Атти-лы Иожефа, — а затем происходит постепенное отдаление от него. «Похлебка из конины с запахом резеды», «возмущенный уран», «из миски, молниями сверкающей, ты поедаешь смерть» и «тонкого холста шуршащие врата» — строки эти вызывают в памяти Иожефа не созвучием, а смыканием полюсов: сколь бы ни было неожиданным сопоставление, оно может быть прослежено умозрительно, то есть ошеломляет в первый момент, но тотчас же и поддается истолкованию. Его поэтическое пространство витает где-то между сознанием и подсознанием, но всегда соприкасается с читателем, который так или иначе отзывается на него.

Ты же — в чем убеждаешься по мере чтения книги — постепенно отделяешься от этого пространства и погружаешься в более глубокие пласты восприятия. Разница примерно такова: то, что я назвал образной системой Аттилы Иожефа, пусть и не столь прямолинейно, но все же смыкается с очевидной реальностью «журчащего ручья», поскольку между ними существует некое отдаленное родство. На тебя это не распространяется. Выхватываю наугад из своих выписок: «летишь — с красным сахаром на кончиках перстов» или «перевернувшись под распятьем, я взглядываю вниз, о-о, там долгоносики кишмя кишат!» — эти метафоры впоследствии никак не проясняются, не становятся очевидностью. Поэтому твои позднейшие стихи не то что заранее непредсказуемы и производят впечатление полной неожиданности — этот эффект они выдерживают до конца, не переходя в доступную на уровне сознания или объяснимую систему изображения. О «красном сахаре» можно лишь мечтать, если тебе дано видеть только черно-белые, а не цветные сны.