Рад бы похвастаться своими языковыми способностями, но мой русский пока что не безупречен. Должен признаться, находятся русские, в особенности среди людей образованных, которые только по выговору определяют во мне иностранца. Вообще хотелось бы расписать себя во всех деталях, но вокруг шум, гам, суматоха, каждую минуту новые вести, люди заходят, выходят — где уж тут сосредоточиться. <…> Пожалуй, и хватит о себе.

И наконец о способе переписки. Напишите о себе всё — обстоятельно, подробнейшим образом и передайте кому-нибудь из членов КП, желательно в надежные руки. Если почему-либо не получится, можно отправить через Бузаша в Москву, на адрес редакции «Игаз Со» или московскому руководству КП. Для подстраховки неплохо бы указать и мой адрес, который официально звучит так: «СССР, Спецобъект 40», или «Антифашистская школа, Красногорск». С адресами все. Письма идут довольно медленно, так что об отправке следует позаботиться заблаговременно.

Дорогие мои, кругом дым коромыслом, так что письмо кончаю. В надежде на скорую радостную встречу всех вас целую и обнимаю.

Пишта.

Дорогие мои родители!

«По техническим причинам» сложилось так, что мы, ассистенты преподавателей, включены не в первую, а во вторую группу, поэтому приедем с опозданием в несколько недель, если не месяцев. Конечно, нашей общей радости это убавляет, но тут мы ничего изменить не в силах. Значит, надо как-нибудь продержаться эти недели.

Зато вместо себя направляю к вам своего чрезвычайного посланника, Ласло Луковски; он-то и передаст вам это письмо. Прошу принять его с большей любовью, чем та, что выпала бы на мою долю, поскольку в теплоте и внимании он нуждается сильнее. Минувшей зимой, которая оказалась отнюдь не легкой, он в конечном счете спас меня от морального и физического срыва, вдохнул силы и желание продолжать трудиться. Мы строили планы, как по возвращении домой Лаци поселится у нас, даже творческие замыслы были общими, насколько могут сработаться писатель и художник и насколько можно вообще что бы то ни было загадывать, находясь здесь. Прошу вас считать его своим сыном, ведь он мне больше, чем брат, и подобно тому, как тут мы делили с ним горе и радость, скудные пожитки, которые у нас были, хотим, чтобы и впредь все оставалось так же. Поэтому всю мою сохранившуюся одежду, пожалуйста, отдайте ему и до моего возвращения поддержите его материально, не позволяйте переселиться от нас, но главное — не давайте падать духом. О семье своей он по-прежнему ничего не знает, а даже если и узнает, боюсь, как бы это не оказалось хуже неизвестности.

Конечно, я понимаю, в какое щекотливое положение ставлю всех вас, и наверняка все было бы естественнее и проще, находись я с вами в качестве посредника, этакого «наведенного моста». А так вы в конце концов друг другу чужие, к тому же вас неизбежно ждет разочарование: вместо Эркеня получили Луковски, художника вместо писателя, а он, в свою очередь, станет деликатничать и стесняться, как тот обездоленный человек, кто не привык получать милостыню, но обойтись без нее не может. Держитесь радушнее и веселее, чтобы рассеять его смущение. Представьте себе, что я с вами: уж я бы сумел шутить и дурачиться, постарался бы переломить всякую неловкость.

Я и к другим обращаюсь с просьбой помочь ему устроиться на первых порах, но прежде всего рассчитываю на вас. Коль скоро уж нам не суждено вернуться домой вместе, пусть хотя бы наши мечты о совместных книгах не развеются прахом.

Окажите Лаци необходимую материальную и моральную поддержку, чтобы он не хватался за любую работу, а смог заняться тем, к чему душа лежит. А главное — прошу уделить ему внимания И любви: В плену жаждешь не леденцов, но человеческого тепла и участия, и жажда эта неутолима. Думается, не стоит вдаваться в подробности, полагаюсь на ваши добросердечность и такт. Пожалуйста, прошу вас, примите Лаци как сына, покуда я не вернусь. Хотя, по-моему, и тогда положение не изменится, разве что семья пополнится еще одним членом.

О себе вряд ли еще стоит писать — Лаци расскажет обо мне куда больше, нежели любые пространные послания. Меня прямо-таки распирает от нетерпеливого ожидания, даже работа из рук валится. Посылаю рукопись, более-менее полную подборку русских стихов, которую мне останется потом лишь чуть дополнить и снабдить предисловием. Не знаю, стоит ли что-либо предпринимать на этот счет до моего приезда — может, послать несколько стихотворений в газеты, пусть начинают подготовительные работы. <…> Очень рад выпуску цикла «Они вспоминают», а также предполагаемому изданию рассказов. Больше ничего готового у меня нет, но дома будет. Чую нутром: теперешнее мое нервозное состояние не способствует сочинительству.

Здоровье мое — лучше не бывает. Лаци распишет в красках, как я растолстел, чем — вспоминая о недавних временах, когда во мне едва набиралось тридцать девять килограммов, — горжусь до чрезвычайности. Делать ничего не делаю, отдыхаю, будто на курорте, и жду, жду. Непрестанно жду. <…> Обнимаю вас и всех моих друзей.

Ваш Пишта.

Красногорск, 14 июня 1946 года[6].

Пять с половиной лет провел я с тобой в разлуке, Будапешт. Первый мой путь с Восточного вокзала вел к Цепному мосту. Я не успел еще повидать мать, но увидеть мост мне не терпелось. Прощание с городом — четыре весны и пять ледоходов тому назад — было связано именно с этим мостом. Это было последней картиной, и когда в памяти возникал Будапешт — сто или тысячу раз на дню — я всегда видел перед собой Цепной мост таким же, как тогда: в легкой дымке, пропитанной ароматом цветущих акаций, в гирляндах сияющих фонарей весь будто сотканный из света. Это была последняя картина. Тогда, при прощании, мне казалось: я погибну. И вот, я цел-невредим, а мост — в руинах. Я все стоял и стоял, навалившись грудью на парапет, над громоздящимися внизу льдинами, не в силах оторвать взгляд от бессильного поникшего крыльями Цепного моста, от рухнувшего в воду моста Эржебет, схожего с поверженным ангелом… Без помех длилось наше с мостом свидание. Никто не обращал на нас внимания, подобно тому, как в Париже никому нет дела до ссорящихся влюбленных. Этих руин, думал я, никто не замечает. Привыкли — это в порядке вещей. Люди видят возрождение жизни там, где мне чудятся страхи, кошмары, где терзаешься самообвинениями…

Из газеты «Новая Венгрия».17 января 1947 г.

Иштван Эркень родился в 1912 году, в состоятельной буржуазной семье. Имеет дипломы инженера-химика и фармацевта. В 1937–1939-х годах жил в Англии и Франции. Сочинять начал еще в студенческие годы, публиковался главным образом в газете «Сейп Со». В 1942-м вышел в свет сборник сюрреалистических рассказов под общим названием «Пляска моря».

В 1942-м в составе трудбата попал на передовые позиции на Дону. В январе 1943-го был взят в плен. В 1945-м прошел курс обучения в красногорской Антифашистской школе, где провел полтора года и вновь занялся писательской деятельностью. По возвращении на родину вступил в партию, однако для его творчества по-прежнему оставались характерны ярко выраженные буржуазные проявления не самого лучшего толка. После того как при проверке был переведен из членов партии в кандидаты, стал более сознательно относиться к делам партии, что сказалось и на его творчестве (роман «Супруги» и репортажи о жизни рабочих). За прошлый год в его творческом развитии опять произошел срыв, проявившийся в публикации сатиры «Лиловые чернила». В данный момент работает над романом о Сталинвароше, где и проводит большую часть времени. Иштван Эркень — человек умный, образованный, одаренный, однако ему свойственны высокомерие и цинизм. В основном по этой причине в начале года ему пришлось расстаться с работой в литературной части театра Народной армии. Согласно отзыву партсекретаря театра, к обязанностям своим Эркень относился плохо, поверхностно. Мы считаем его способным к развитию, хотя сдерживающим началом являются его прежние взгляды и слабая идеологическая подготовка. В текущем сезоне курс политобучения проходил самостоятельно, а когда занялся темой Сталинвароша, подготовку прекратил вообще. Роман предположительно будет закончен к концу декабря.