— Похоже, мы знаем, как она умерла. Утонула.

— Может быть. — Саймон осторожно приподнял веко. До этого он приличия ради закрыл ей глаза. Он подумал, что зрачки выглядят очень странно. Почти черные. А ведь он помнил, что у нее были до странности светлые глаза.

— Она говорила, что разбогатеет. Хотя не упоминала, каким образом. Зачем ей с такими надеждами кидаться в Темзу?

— Может, она залетела, а ее хахаль кинул ее, вот она и утопилась. Обычная история.

— Давай поглядим. — Саймон поднял сорочку девушки выше талии. Живот был слегка раздут. — Возможно, ты прав. Он осторожно помял вздутие. — Да. Я бы сказал, что у нее три месяца, возможно, больше.

— Ну, тогда все ясно! Она побоялась признаться хозяйке или не посмела сказать родным. Если вы скажите так коронеру, дело тут же закроют. — Джон никак не мог понять, зачем возиться еще с одной мертвой девицей.

— Возможно, — ответил Саймон, вспомнив старую Сару и ее незаконнорожденного ребенка. Он снова взглянул на тело. — Я должен сообщить властям, чтобы ее забрали и отвезли коронеру, я также попрошу, чтобы мне разрешили присутствовать во время следствия. Что касается самоубийства… Я не знаю, но я бы хотел заронить сомнения, чтобы ее похоронили не на пустыре, а на церковном кладбище. Теперь припомни, во время двух своих визитов сюда не сказала ли она тебе чего-нибудь, о чем стоит вспомнить?

В голову Джону пришла ужасная мысль, и он уже начал говорить, но, взглянув на лицо хозяина, передумал, и только откашлялся и отрицательно покачал головой. Саймон внимательно посмотрел на слугу, чувствуя его смятение. Знает ли он что-то, о чем предпочитает умолчать? Он решил пока не настаивать.

Они вместе с трудом одели девушку, которую уже почти полностью сковало трупное окоченение. Когда Джон надевал на нее юбку, он нащупал что-то маленькое и круглое, похожее на монету, под поясом ее нижней юбки. Он посмотрел повнимательнее и обнаружил карман, в котором лежала вовсе не монета, а подвеска, причем явно дорогая, золотая с гербом, окруженном рубинами. Она висела на золотой цепочке. Джон передал ее хозяину.

— Богатое украшение для прислуги, не находите, сэр?

Саймон поднес украшение к свету.

— Очень. Стоит приличных денег.

— Тогда все ясно, доктор. Она ее украла и сбежала, — торжествующе провозгласил Джон. — Потом испугалась, что ее поймают и повесят.

Саймон провел пальцем по подвеске.

— Зачем ей топиться? Если бы она уехала из Лондона и продала эту побрякушку, ей и ребенку денег хватило бы на несколько лет. Я не узнаю герба, он не принадлежит ни одному из знатных домов, но ведь в наши дни любой богатый торговец может купить себе титул.

Слуга заглянул ему через плечо.

— Мне кажется, сэр, хотя поклясться не могу, что я видел этот герб на воротах большого дома в Бишопсгейте.

— Тогда отправляйся туда и убедись. Если ты не ошибся, узнай у местного торговца или у хозяйки ближайшей таверны, кто живет в этом доме и как. Теперь ты знаешь, что тебе делать. Что касается меня, то половина утра уже пропала. Как только я сообщу новости констеблю и извещу коронера, я немедленно примусь на работу.

Они надели на девушку лиф, и только засовывая ее руку в длинный рукав, Саймон обратил внимание на то, чего не заметил раньше.

— Посмотри, Джон. Видишь? Слабая полоса вокруг запястья. — Он быстро взял другую руку. — То же самое здесь. Какое-то время ее руки были связаны не настолько туго, чтобы веревка врезалась в кожу, но достаточно, чтобы оставить след. Так что никакое это не самоубийство. Ее связали, а потом бросили в реку.

Дождь прекратился, но день оставался сумеречным и облачным, когда Джон Брейдедж направился через Лондонский мост в Бишопсгейт. В лавках по сторонам дороги горел огонь, но для июньского утра улица была на удивление пустой. Обычно ему приходилось проталкиваться сквозь толпу людей, спешащих в разных направлениях: покупателей в поисках тканей или вина, ремесленников, торопящихся в Сити из Бэнксайда, путешественников, насмотревшихся на гниющие головы, украшающие вход в северную часть города. Это была главная достопримечательность Лондона — мост, который был одновременно и улицей с лавками и домами. Сейчас затяжная плохая погода и страх перед чумой удерживали людей дома.

Но даже если бы мост был заполнен танцующими девушками из восточных гаремов, раскачивающимися под музыку сирен, Джон бы их не заметил: так был занят собственными мыслями. Разумеется, он должен был повиниться во всем перед хозяином, но дела шли так хорошо, и хозяин все больше доверял ему, поэтому он побоялся поставить под угрозу свою работу — место, лучше которого у него никогда не было и не будет. Но тут вставал вопрос о доверии.

Но ведь он не нарочно нарушил правила, верно? Разве он вел себя недобросовестно? Он действительно узнал Элайзу, только когда посмотрел на нее во второй раз, но ведь доктор спросил не только, узнал ли он ее, а еще не говорила ли она ему что-нибудь, что могло быть важным. Вот тогда он и должен был признаться. Что, если он утаил важную информацию?

Потому что на самом деле, после того как Элайза ушла с незаконченным гороскопом и снотворной микстурой, она приходила еще раз. Джон сказал ей, что доктора Формана нет и вернется он нескоро, но она доверительно сообщила, что только что встретила его у собора Святого Павла и объяснила, что направляется к нему за маковым сиропом для своей госпожи. Доктор сказал, что у него много пациентов, но велел зайти к нему домой и попросить Джона Брейдедж налить ей большую склянку макового сиропа. Надо сказать, что главным правилом, которое Саймон внушил Джону с самого начала, был запрет давать что-либо пациентам, даже самое безобидное. «Может случиться, что меня не будет и тебе захочется помочь, но ты должен попросить их подождать. Тебе может показаться, что ты знаешь причину болезни, но у тебя нет опыта, ты не умеешь распознавать симптомы, поэтому можешь дать лекарство, которое принесет вред. Когда ты проработаешь со мной несколько лет, я с радостью разрешу тебе раздавать мази от опухших суставов, но не сейчас. Обещай, что ты не нарушишь этого правила?» Разумеется, Джон пообещал.

Но тогда все показалось ему безобидным. Девушка уверяла, что сам Форман разрешил ей забрать лекарство. Поэтому она вошла в кабинет доктора и нашла бутылку с маковым сиропом среди многочисленных других бутылок. Джон смутился, когда она заговорила о плате. Он понятия не имел, сколько следует взять. В конце концов она дала ему полсоверена, который он бросил в коробку, куда доктор складывал гонорары и которая была уже наполовину заполнена. Саймон считал, что с богатых следует брать как можно больше, тогда у него будет возможность брать мало или совсем ничего с тех, кто беден. Хотя Джон и понимал, что нарушил правило, он начал волноваться только после ухода Элайзы и честно собирался во всем признаться доктору, как только он вернется, надеясь, по правде говоря, что Саймон сам спросит его, дал ли он маковый сироп девушке. Но Саймон ничего не сказал за весь вечер, и Джон решил отложить свое признание. Так или иначе, похоже, никакого вреда нанесено не было, а Саймон так и не заметил, что бутылка с сиропом наполовину пуста. И вскоре Джон почти забыл об этом происшествии. Но ведь тут не может быть никакой связи, верно?

Мысли Джона перенесли его не только через мост, но увели далеко в Бишопсгейт с его складами, церквями и торговыми домами, причем последние были надежно огорожены и заперты. И большинство стояло в глубине, подальше от дороги. Он быстро нашел то, что требовалось, — новые железные ворота с крашеными деревянными гербами на каждой створке. Он тайком достал из кармана подвеску и сверился. Точно, он. Теперь оставалось узнать, кто здесь живет.

Он раздумывал, пойти ли ему в ближайшую булочную или попробовать заглянуть в таверну на углу, когда ворота открылись и вышли двое мужчин, по виду торговцы, которые обменялись язвительными замечаниями с мрачным дворецким, аккуратно закрывшим за ними калитку. Когда они проходили мимо него, Джон отвернулся и уставился на афишу на стене, сообщавшую, что «Люди лорда адмирала» сегодня, в два часа дня, покажут в Розовом театре пьесу Марло «Великий тамбурин». Краем глаза Джон успел заметить, что мужчины перешли через улицу и вошли в таверну «Голубой кабан», и немедленно последовал за ними.