– Я беру эту фотографию,– говорю я.– А также «паспортные» и в сером костюме.
Он не высказывает никакого возражения.
Следующим объектом моего исследования становится комод, набитый битком – и в каком беспорядке! – какими-то книжками, тюбиками от губной помады, флакончиками, кофточками, дешевыми бельем, целомудренным до тошноты. Ничего интересного для меня. Для очистки совести я вытаскиваю нижний ящик, так как часто случается, что какая-нибудь вещь заваливается между ящиком и нижней панелью. Это тот самый случай, но радоваться особенно нечему. Я извлекаю пару роскошных чулок в целлофановом пакете. Судя по скромной и элегантной бабочке, приколотой в уголке, они куплены у «Мирей, корсеты и бюстгальтеры, улица Дарано…». Ну, вот это уже кое-что. Что я и говорю явно заинтересованному моей находкой Дорвилю в ответ на его вопрос, может ли это служить каким-то указанием.
Что касается Дакоста, тот хранит молчание.
Я бросаю чулки обратно в ящичек, закрываю его и перехожу к гардеробу. Там висят всякие шмотки, два простеньких костюмчика, довольно невзрачных, 42-го размера, но того платья, в котором Аньес снята на фотографии, здесь нет. Да я и не ожидал его тут найти.
Жестом я даю понять почтенной публике, что великий детектив закончил свой номер. Мы возвращаемся на первый этаж.
Я закуриваю трубку и смотрю на часы. Не вижу никаких причин, чтобы торчать здесь до бесконечности.
– Пожалуй, мне пора возвращаться в отель,– говорю я.
– Минуточку,– говорит Дорвиль.– Дай-ка мне конверт, Жюстиньен.
По-прежнему храня молчание, Дакоста направляется к небольшому секретеру и достает из-под бювара конверт из плотной бумаги, который протягивает мне. Надпись, сделанная мужским почерком, обозначает имя Дакоста и его адрес. Четкий почтовый штемпель указывает, что письмо пришло из Сен-Жан-де-Жаку. Время и дата отправки: 13 часов 7 мая. То есть прошлая суббота.
– Это дыра на другом конце города,– объясняет Дорвиль.– Оно пришло по почте в понедельник. Я, конечно, профан в этих делах, но мне кажется, что, если вам удастся установить, кто отправитель этого письма, ваше расследование здорово продвинется.
Золотые слова. Конверт марки «Фикс» со штемпелем «СЖДЖ» пуст.
– И что в нем было?
Дакоста засовывает руку в карман своих штанов и достает потрепанный кошелек. Вытаскивает оттуда банкноту, сложенную вчетверо, и разворачивает ее.
– Вот что было в конверте,– говорит Дорвиль.
Это «бонапарт»[4], почти не бывший в употреблении, практически новый, слегка испачканный по краям. Сокращение OAS[5], начертанное помадой, неуверенной рукой, полыхает между Триумфальной аркой и аскетическим лицом Корсиканца с гладкими волосами. Внизу ассигнации помадой перечеркнута или подчеркнута дата выпуска: 2-6-62.
– Гм! – хмыкаю я.– Неужели Организация возродилась?
– Дело не в этом,– резко бросает Дорвиль.
– А в чем же в таком случае?
– Понятия не имею,– говорит он, на мой взгляд слишком поспешно.– Во всяком случае, похоже на почерк Аньес. Не на конверте. Только OAS.
– «Похоже» – не то слово. Это ее почерк, ошибки быть не может,– утверждает Дакоста, прерывая свое безмолвие и идя еще дальше, решаясь попытать счастья в игре на проверку дедуктивных способностей.– Не знаю, откуда у нее оказалась эта банкнота, так как самое большее, что я ей когда-либо давал,– это пять тысяч, но это, бесспорно, написано ее рукой. «О» немножко нечеткое, не до конца закрытое, но это, возможно, потому что она спешила, писала стоя или на колене, например. В целом же (к тому же помада того тона, которым она обычно пользовалась) это ее манера так группировать три буквы. Боже мой!…
Я изучаю банкноту. После буквы "S" помаду, похоже, слегка занесло, по всей вероятности из-за неудобной позы того, кто ею писал, как и предположил Дакоста. Под пристальным взглядом двух мужчин я без конца кручу эти десять тысяч между пальцев. Я их даже обнюхиваю. Однако они не источают никакого специфического запаха. Не знаю почему, мне хочется оставить этот билет при себе. Может быть, чтобы присовокупить его к моей коллекции; у меня уже имеются, в одном из ящиков моего стола, монетки с той же отчеканенной пресловутой аббревиатурой. А может быть, просто какое-то внутреннее чутье подсказывает мне, что, если в свободное время, в одиночестве и тишине, спокойно заняться его изучением, можно узнать что-нибудь еще. В чем, впрочем, честно говоря, я сильно сомневаюсь. Тем не менее я спрашиваю Дакоста, может ли он мне его отдать. Ставший вновь молчаливым, он кивает, не без некоторых колебаний. Дорвиль полушутливо-полусерьезно замечает с легким смешком:
– А что, не найдется ли случайно у вас с собой портативной лаборатории и уж не надеетесь ли вы обнаружить там отпечатки пальцев?
– О! Что можно сказать заранее? – говорю я, стараясь не подорвать свой авторитет.– Не думаю, что так уж трудно будет разыскать отправителя письма. Видите ли, почтовый штемпель Сен-Жан-де-Жаку на письме совсем не значит, что отправивший его человек обязательно живет в этой дыре. Можно было бы даже сказать, наоборот. Все же я там как-нибудь прогуляюсь. А пока, если это все, я сматываю удочки. Да, но сначала… Пусть все это будет между нами, месье Дакоста. Я ведь чудес не творю. И я вам ничего не гарантирую. Не надо забывать, что ваша дочка пропала неделю тому назад. Черт возьми! Раньше надо было чесаться. Ну, что сделано, то сделано. Еще один момент… Похоже, наш городишко сильно вырос, но для меня он как был, так и остался провинцией, то есть я здесь как под колпаком. Если я буду тут шататься направо и налево, то я рискую привлечь к себе внимание, и быстрее, чем мне того хотелось бы. Вы оставили фараонов за бортом. Я сделаю все возможное, чтобы они там и оставались, но, вполне возможно, мне не удастся помешать им вклиниться в это дело, рано или поздно. Вы рискуете!
– Найдите Аньес,– говорит он бесцветным голосом.– Что касается полиции…– Он пожимает плечами.
– …Mektoub[6].
– О'кей!
Обменявшись с Дакоста этими арабо-американскими репликами, я сую подрывную ассигнацию к своим собственным бабкам, засовываю конверт в карман; затем все трое пожимаем друг другу руки, как при выходе с кладбища, и мы с Дорвилем возвращаемся в машину.
Нас встречает по-прежнему безмятежная мягкая ночь, вибрирующая от тысячи шорохов, составляющих сельскую тишину. Дакоста не пошел нас провожать, и теперь, после того как он закрыл за собой дверь, его дом напоминает мертвый блок… Не более мертвый, чем эта девичья комната, этот источающий скуку и отвращение спальный ящик, о котором я не могу думать без чувства неловкости.
– Что вы думаете о Дакоста?– спрашивает меня Дорвиль, как только мы выезжаем под платаны.
– Я буду искренен, старина. Если бы он не был вашим с Лорой приятелем, а также отцом этой малютки, я бы оставил его выкарабкиваться из этого дерьма самого. И должен вам сказать еще одну существенную вещь: если, найдя Аньес, я увижу, что она счастлива в том месте, где она находится, вы все, сколько вас есть, можете бегать за мной сколько вздумается, я не дам вам ее адреса. Я вас предупредил. Черт возьми! Вы что, не видели этой комнаты? Она же вся насквозь пропитана унынием. Пари держу, если бы мы пощупали подушку, мы бы нашли ее мокрой от слез.
– Не горячитесь. Возможно, вы измените ваше мнение по ходу дела.
– Возможно. Но в том, что касается Дакоста, я своего мнения не изменю. Он мне крайне антипатичен.
– Вы иначе взглянете на ваши предубеждения, когда вам станут известны некоторые вещи. Это конченый человек, несчастный бедняга, который мучается и терзается… надорванный этой душевной язвой.
– Опять эта старая песня. Вы мне скажете наконец, в чем тут дело?
– Да, как я вам обещал. Ну так вот… Нужно вернуться к 1962 году, к самому разгару алжирской заварушки. После ареста генералов все тут в метрополии вообразили, что дело закончено. Так оно действительно и было. Но единственно потому, что так называемый Черный Триумвират, то есть те трое, что были инициаторами создания диверсионных групп «Омега»… групп «конца», откуда идет их обозначение последней буквой греческого алфавита, так вот, единственно потому, что Триумвират этот был уничтожен прежде, чем сумел как следует развернуться. Эти трое, известные под псевдонимами Жасмин, Самолет и Зерно, которых до того момента держали в узде вышеупомянутые генералы, получили полную свободу действий, как только их начальники были арестованы. Это были опасные революционеры. И властям было хорошо известно, для кого эти люди представляли страшную угрозу. Незадолго до провозглашения независимости, а именно в июне 1962-го в Алжире должна была состояться чрезвычайно важная встреча, в ходе которой эти трое, а также некоторые руководители и члены различных террористических групп должны были встретиться с руководителями одной мусульманской партии, которая вела борьбу против ФНО, с целью заключить договор о союзе; это было бы прелюдией к финальной схватке. Конференция состоялась, но закончилась катастрофой. Кто-то оказался предателем. При помощи сил порядка шпики окружили конспиративную «явку» и сгребли всю компанию. Зерно был убит на месте, сопротивляясь с оружием в руках. Жасмин и Самолет покончили с собой в тюрьме, позже. Остальные лопают казенную чечевицу во всех шести углах шестиугольника. Вот так!
