– Вот именно,– усмехается Дорвиль.– Как раз в тот день, когда мне понадобилось ее тело, чтобы спрятать его под опилками и заставить всех поверить, что его туда положил ее отец. В самую точку! В этом втором невероятном рассказе, старина, который вы преподносите нам сегодня ночью, имеются вовсе не темные места, а, напротив, места слишком ясные.

– Да? А разве я говорил, что вы ее убили именно в тот день, когда умер Дакоста? Вы убили ее за несколько дней до этого – ну, скажем, в среду – и держали ее, например, в вашем подвале, выжидая удобного момента, чтобы избавиться от трупа. В этих местах, где так жарко, подвалы очень холодные. Я знаю это по опыту. Я поместил на хранение шпика Морто в один из таких подвалов. Да, кстати, о Морто… Это был один из самых опасных для вас и Блуа типов. Для вас – потому что он мог мне доказать или по крайней мере попытаться меня убедить, что у него не было никаких причин для кражи десятитысячной купюры. Для Блуа – потому что он мог его опознать. Я сказал вам, где он живет. Я даже сам отвез вас туда. Его там не было в тот момент, но он должен был вернуться… Ну вот. Той ночью, расставшись со мной, изобразив при этом на лице робость и нерешительность (и наверняка действительно умирая от страха, так как все идет не так уж гладко), вы мчитесь к Блуа, а потом оба отправляетесь на виллу «Лидия». Вы убиваете Морто, который к тому времени уже вернулся (или же вы подстерегаете его, когда он только возвращался), и, чтобы сбить меня с толку, засовываете ему в бумажник, где лежат его собственные деньги, «бонапарта» выпуска июня 1962 года, на котором губной помадой выведены буквы OAS. Вот. У вас наверняка найдут оружие, из которого была убита последняя жертва, и плащ, который Аньес одолжила у цыгана. Во всяком случае, это вполне возможно.

– Возможно, возможно,– взрывается обвиняемый.– Но, старина, кого вы надеетесь убедить подобными россказнями?! Все это лишь нагромождение предположений… и паршивых умозаключений. У вас нет ни малейшего доказательства. Вы говорите обо всем так, как будто вы у нас сидели в голове. Вы истолковываете улыбки, покачивания головой…

– Ладно,– говорю я.– Это предположения. А Лора?

– Что Лора? А Лора тут при чем? Она у черта на куличках…– Но вдруг нервно смеется. -…Господи… Уж не собираетесь ли вы и Лору сюда приплести?'

– Представьте себе, что я часто задавал себе вопрос, какова ее роль во всем этом. Как было дело? Она просит меня приехать сюда. В тот момент, когда я приезжаю, она уезжает, успев лишь позвонить, чтобы подбодрить меня, и до свидания! И невозможно узнать, где можно ее найти… Короче говоря, все это заставляло меня часто думать о Лоре. Сегодня утром, прямо здесь, я еще раз долго думал над этим, после того как узнал от цыгана историю Аньес. Куда могла пойти Аньес, уйдя от цыгана? Где она была прежде, чем оказалась под грудой опилок? Я подумал, что, скорее всего, она пошла к женщине, а не к мужчине. Я поехал к Лоре, чтобы проверить, не приходила ли она к ней… К Лоре, которая могла и не быть «у черта на куличках». Но нет, она была именно там, у черта на куличках, и поэтому она не могла прочитать письма, которое оставила ей в почтовом ящике Аньес… по дороге, ведущей под груду опилок. И это, это уже не просто предположения.

Я достаю письмо из кармана.

– Оно датировано прошлой средой, одиннадцатым мая,– говорю я,– то есть тем днем, когда я мучился, пытаясь прийти в себя после того, как меня опоили, и после удара в затылок. Тем днем, когда Лора уезжала в свое турне. Спустя буквально несколько часов Аньес пыталась спасти свою жизнь. Послушайте, что она написала:

«Дорогая Лора,

Как жаль, что я Вас не застала. Я не смогу поговорить с г-ном Дорвилем так, как я поговорила бы с Вами. Лора, как мне грустно и как я счастлива! Я проститутка, но я обнаружила кое-что очень важное для папы. Алжирский предатель – это Кастеле, магазин «Мирей, безделушки», улица Дарано. Я нечаянно подслушала его разговор с одним из шпиков. Кастеле убил этого человека, а потом увидел меня в комнате, откуда я слышала весь разговор. Он отвез меня в свой дом в Селльнев. Я не знаю, что он сделал с тем шпиком. Бог весть сколько времени я пролежала без сознания, видимо в невменяемом состоянии. Очнулась я в фургоне цыгана. Он сказал, что это он меня спас. Сейчас все в порядке. Мне удалось вернуться в город. Бедный цыган. Я у него украла к тому же немного денег на дорогу. На эти деньги я смогла купить бумагу и карандаш, чтобы написать Вам эту записку. Мне бы так хотелось увидеться с Вами. Я не осмеливаюсь явиться к папе одна. Я пойду к г-ну Дорвилю. Я его немного побаиваюсь, но я не скажу ему, что заходила к Вам, так как мне кажется, что он Вас не очень любит. Вы тоже потом не говорите ему, что я написала Вам это письмо. Я немного его побаиваюсь, но все же мне кажется, что он хороший человек. С его помощью я все объясню папе, и он тоже будет рад узнать, что папа непричастен к алжирскому делу. Я отправила папе купюру с начальными буквами фамилии предателя – Кастеле, мне надо было действовать очень быстро. Она, по-видимому, не дошла до него… Обнимаю Вас. Аньес».

Я кладу письмо на стол, и парни, находящиеся в комнате, по очереди ощупывают его, как бы желая убедиться в его существовании. Все молчат. Я смотрю на нашего пленника. На его искаженном лице ни кровинки.

– Она считала вас хорошим человеком,– говорю я.

Из его груди вырывается не то стон, не то плач, и он встает.

– Ладно,– говорит он,– вы выиграли. Я не собираюсь обсуждать подробности. Пора кончать.

– Месье,– произносит тогда слепой,– как я заключаю из ваших последних слов, вы думаете, что мы собираемся вас казнить.

Я не позволю никому из здесь присутствующих подвергать себя риску оказаться на скамье подсудимых в суде присяжных. Хотя нам в равной степени претит отдать вас в руки правосудия. Но может быть, у вас сохранилось немного чести…

– Да,– отвечает Дорвиль с нервным смешком.– Немного. Очень немного. Тем не менее этого будет достаточно.

Словно по сигналу мы все встаем – все ясно без слов. Я забираю письмо Аньес. Адриан вынимает из магазина пистолета все пули, кроме одной. Потом тщательно вытирает оружие платком, чтобы уничтожить свои отпечатки пальцев, и медленно кладет его на стол, в то время как его товарищ, похожий на школьного учителя, развязывает Дорвилю руки.

Мы выходим в теплую ночь, оставляя его наедине с пистолетом, почерневшая сталь которого тускло блестит при робком свете свечей.

Алжирцы собираются вокруг капитана, около калитки. Зажав во рту трубку, я сажусь под приятно шелестящими соснами, там, где я так часто мечтал мальчишкой. О чем? Летучая мышь – «крысопенада», вспоминаю я ее имя,– снова появляется над развалинами и на фоне звездного неба расправляет свою траурную вуаль.

Звук выстрела пугает ее, и она улетает.