Кемаль выскочил из коляски и, опустившись на колени, склонился над ним. Толпа зевак окружила их. Люди что-то лопочут, кричат. Турок беспомощно озирается вокруг, не зная, что предпринять. И тут он увидел того еврея-туриста, с которым рядышком летел сюда из Франкфурта. Тот быстро протолкался сквозь толпу и, тоже опустившись на колени, взял руку рикши и стал прощупывать пульс.

Кемаль. Вы — доктор?

Еврей. Пожалуйста, не отвлекайте меня. У него очень слабый пульс. Да, я доктор. Чему вы удивляетесь? Каждый третий еврей-врач. А каждый второй — фармацевт. Так вот, мой дорогой, помогите мне поднять его и уложить в коляску. У него очень плохое сердце.

Вдвоем они перенесли неподвижное тело рикши и осторожно уложили его на мягкое сиденье коляски.

Кемаль. Чем еще я могу помочь, доктор?

Еврей. Пожалуй, вот чем. Тут недалеко есть аптека. Я выпишу рецепт, а вы уж сбегайте — принесите лекарство. Да, подождите… Так как у несчастного, я уверен, нет при себе денег, я вам вместе с рецептом дам несколько монет. Полагаю, этого хватит. Но, но, не беспокойтесь. Все мы — люди. И у нас только по одному сердцу. И очень мало запасных частей к нему. Этого человека надо доставить домой. Ему, нужен покой и уход.

Кемаль. Как разыскать его дом?

Кемаль обежал глазами толпу и, к счастью, обнаружил в ней Сомкит, фокусницу, которой он бесстыже загнал в промежность очищенный банан. Турок смутился и покраснел.

Кемаль. Я узнал вас.

Сомкит. Я не удивляюсь. Многие в этом городе узнают меня. И особенно туристы. Я могу вам помочь? Я спрошу у него адрес.

Кемаль. Садитесь в коляску. Мы доставим его домой.

Сомкит села в коляску рядом с больным рикшей и заговорила с ним на их родном языке. Кемаль впрягся в оглобли и потянул коляску.

Удивительное зрелище предстало взорам прохожих: пара таиландцев сидит в коляске рикши, а запряжен в нее — огромный европеец, с большими черными усами, и мчится во весь дух по запруженным улицам Бангкока.

Вечер опустился на Бангкок. Как обычно в тропиках, быстро, без перехода стемнело. Город погрузился в густой, тяжелый мрак. И как по команде, тысячи, десятки тысяч огней вспыхнули вдоль улиц, яркими гирляндами протянувшись в бесконечность.

Многокрасочные линии неона, как радуги, озарили витрины роскошных магазинов, заиграли у гостеприимно распахнутых входов в рестораны; засветились фары автомобилей: красные — в одном направлении и белые — в обратном, потекли нескончаемым потоком светлячков над жирным асфальтом. Пучки света озарили макушки пальм в черном небе и длинные, словно лакированные, листья банановых деревьев.

Сомкит и Кемаль бродят в толпе, заполнившей тротуар, крепко держа друг друга за руки, словно боясь потеряться, быть разлученными в этом чудовищном людском муравейнике. Вспышки неоновых огней играют на их лицах, окрашивая их то в зеленый, то в оранжевый, то в золотой цвета и превращая людские потоки в карнавальную процессию с ее удивительным разнообразием костюмов, платьев, головных уборов, от индийских тюрбанов и женских сари до тропических одежд типа сафари, в которые облачились тут, в Бангкоке, тяжеловесные европейцы, прогуливаясь в обнимку со своими узкоглазыми восточными красотками.

Они минуют шумный немецкий Бирхаус — огромную пивную под открытым небом, вернее, под кронами высоких деревьев. Пивные бочки, дубовые столы с литровыми фаянсовыми кружками. Все так же, как в Мюнхене. И эта гигантская пивная так и называется — «Мюнхен», готическими буквами оповещающая об этом Бангкок.

И уж совсем как в Германии, все столы оккупированы немцами-туристами, в зеленых тирольских шляпах, с игривым пером на тулье. И чтоб ни у кого не возникло сомнения в их баварском происхождении, почти все немцы натянули на свои раздобревшие тела белые рубашки, пересеченные шлейками коротких кожаных штанов из зеленой замши. Оркестр, в такой же униформе, играет марши и тирольские польки, а посетители, натягивая шлейки на мускулистых плечах, раскачиваются в ритм этой музыке с высоко поднятыми в руках массивными кружками, покрытыми пенными шапками пива. Их таиландские подружки, стиснутые широкими боками мужчин, выглядят маленькими детишками, которых родители забыли вовремя уложить спать.

Внимание Кемаля и Сомкит привлекла забавная картинка. Перепивший немец, с переполненным пивом пузом, зажатым в кожаные короткие штанишки, явно ищет глазами туалет, неуверенно покачиваясь на толстых волосатых ногах. Выручает его странный официант — специально обученный большой шимпанзе, в красной каскетке набекрень и укрытый красной раздувающейся пелериной от шеи до колен.

Шимпанзе, обнаружив пребывающего на грани детского греха клиента, подает ему серую лапу и ведет, раскачиваясь с ним в такт и для устойчивости опираясь о землю свободной лапой. Так они и бредут, держась за руки и в одном ритме покачиваясь. Пока не дошли до туалета. Человек ввалился в помещение, а обезьяна осталась дожидаться его снаружи.

Стоило немцу вывалиться оттуда, неловко застегивая короткие замшевые штаны, как шимпанзе возник перед ним и протянул ему из-под красной пелерины лапу, собранную в горсть — без всяких слов понятный жест, требующий вознаграждения за труд. Получив деньги, животное беспечно удалилось в предвкушении очередного клиента, налитого до ушей пивом, а брошенный им огромный немец, одетый как мальчик, недоуменно озирается, пытаясь сообразить, где же его стол и вся компания, гремящая тяжелыми кружками.

Кемаль и Сомкит развеселились.

Сомкит. Хотите посидеть?

Кемаль. Нет.

Сомкит. Понимаю. Вам и так надоели ваши приятели?

Кемаль. Какие у меня тут приятели, моя девочка? Я им — чужой, а они мне — и подавно. Я в их стране — иностранный рабочий. Тебе это о чем-нибудь говорит? Мой народ, Сомкит, как и твой, продает своих детей на сторону от бедности, нищеты. Одна лишь разница: турки избавляются от своих сыновей, отправляя их в чужие края на фабрики и заводы. А Таиланд торгует своими дочерьми прямо здесь, дома.

Сомкит, Я впервые встречаю бедного европейца.

Кемаль. Я даже и не европеец. Я — турок. Я делаю самую черную работу в Германии. Работу, которой немец не станет марать свои руки. А сюда я попал совершенно случайно… По воле Аллаха… Где бы я смог наскрести денег, чтоб отправиться в такой дальний вояж? Чтоб быть откровенным с тобой, признаюсь: у меня даже нет денег, чтоб пригласить тебя в ресторан поужинать.

Петер. Тогда отдай свою даму тому, у кого на это хватает денег.

Петер возник перед ними с пенной шапкой пива в кружке. Узнав Сомкит, он расплылся в интимной улыбке.

Петер. Фрейлейн, если я не ошибаюсь, это вы… которая стреляла бананами из известного места, пардон… и попала мне, шалунья, прямо в лицо… хе-хе… Сочту за честь пригласить вас со мной отужинать.

Сомкит. Но вы видите… я же не одна.

Петер. Ну, что ж… Мы можем накормить и его… заодно.

Сомкит. Я не уверена, что мой кавалер пылает желанием составить вам компанию.

Петер. А мы можем спросить его прямо сейчас… если вы настаиваете… Каков будет ваш ответ, господин турок?

Кемаль взял из его руки кружку с пивом, осторожно поставил ее на ближайший столик и со всего размаху влепил немцу затрещину, чуть не сбив его с ног.

Петер. Полиция!

Из-за его спины на крик вынырнул шимпанзе в красной пелерине.

Петер. Здесь в полиции служат обезьяны?

Кемаль. Слушай, ты! Мы сейчас не в Германии, где ты — немец, а я — никто, грязный турок. Понял? Тут полиция нас обоих считает европейцами.

Петер все же попытался ударить его в ответ, но между ними встала Сомкит, раскинув руки.

Сомкит. Эй! Слушай, Европа! Давайте обойдемся без полиции. Каждый пойдет своей дорогой. Я, например, с ним.