А так как с огнем нельзя было идти на сеновал, то все отказались от поисков пастора. Шествие двинулось назад во двор, где можно было приступить к глинтвейну.

Карлсон призвал Густава к обязанностям хозяина. Затем, отведя в сторону Раппа, он поделился с ним своими страшными подозрениями.

Незамеченные остальными, прокрались оба союзника по лестнице в брачную комнату; они захватили с собой огарок и спички.

Рапп зажег свечку, и Карлсон увидел на брачной постели то, что превзошло его ожидания.

На белой ажурной наволочке подушки лежала взъерошенная голова, похожая на голову мокрой собаки, с широко раскрытым ртом.

— Черт побери! — с сердцем промолвил Карлсон.— Не думал я, что этот мерзавец окажется такой свиньей. Помилуй боже! Он и сапог с себя не снял, этот негодяй!

Надо было держать совет, как убрать пьяного без того, чтобы люди об этом узнали, а главное, чтобы не заметила молодая.

— Нам надо его вытурить в окно! — заметил Рапп.— Это можно сделать при помощи талей; потом мы потащим его к морю. Потуши ты только огонь, и тогда скорей в сарай за всем необходимым!

Заперли снаружи дверь и взяли с собой ключ. Затем оба мстителя прошмыгнули в сарай.

— Только бы нам вынести его из дома,— заметил, убегая, Карлсон,— а уж потом мы с ним справимся!

Случайно еще стоял готовый подъемный снаряд со времени последней бойни. Разобрав его по частям и отыскав блок и веревку, потащили они весь снаряд за стугу под окно пастора.

Рапп принес лестницу, собрал части снаряда и прикрепил их рейкой к остову. Затем он связал петлю, прикрепил блок и затянул тали. Потом он проник в комнату, пока Карлсон оставался внизу с багром.

После того как Рапп некоторое время, пыхтя и фыркая, возился в комнате, вдруг просунулась в окно его голова, и Карлсон расслышал слабый шепот:

— Натяни!

Карлсон натянул, и вскоре за окном появилось темное тело.

— Натягивай больше! — приказывал Рапп.

Карлсон еще натянул. На подъемной машине теперь раскачивалось тело спящего пастора, невероятно удлиненное, как тело повешенного.

— Натягивай! — снова приказал Рапп.

Но Карлсон уж отпустил веревку. Пастор, как мешок, лежал в крапиве, не издавая ни единого звука.

В то же мгновение вылез и матрос из окна и спустился по приставленной лестнице. Оба потащили теперь пастора к мосткам.

— Теперь ты у нас выкупаешься, мерзавец! — воскликнул Карлсон, когда они достигли берега.

У берега было мелко, но дно было тинистое, так как из года в год туда выбрасывались внутренности рыб. Рапп снял петлю, которую он перевязал вокруг туловища спавшего, и бросил его в море.

Тут пастор проснулся и испустил крик, напоминающий крики свиньи, когда ее режут.

— Вытянем его! — сказал Рапп, заметив, что люди услыхали крики и бегут к ним.

Но Карлсон, встав на колени, стал тиной растирать пастора; он так старательно вытер его черное платье, что исчезли все следы несчастья, приключившегося на брачной кровати.

— Что там случилось внизу? Что такое? — кричали сбежавшиеся люди.

— Пастор свалился в море! — ответил Рапп и вытащил не перестававшего кричать священника.

Все собрались. Карлсон разыгрывал из себя великодушного спасителя и милостивого самарянина, притворяясь смиренным и жалостливым.

— Можете вы себе представить! Я совершенно случайно прихожу сюда и вдруг слышу, что что-то плещется; я подумал, не тюлень ли это. Подойдя ближе, вижу, что это наш дорогой господин пастор. «Господи Иисусе, говорю я матросу, да ведь там лежит и бьется пастор Нордстрём. Рапп, беги за веревками!» — говорю я ему. И Рапп побежал за веревками. Когда же мы накинули петлю вокруг толстого господина пастора, он начал так кричать, будто мы собираемся его потрошить. А как он выглядит!

Вид пастора был действительно неописуемый. Люди взирали на него с досадой, но и с почтением; им хотелось как можно скорей унести его.

Из двух пар весел образовали носилки, на которые положили пастора. Восемь сильных рук понесли его наверх на ток, где собирались его переодеть.

Совершенно пьяный музыкант представил себе, что это какая-то шутка, и пошел с ними, наигрывая бельмановскую застольную песнь: «Дайте дорогу, дайте дорогу носилкам старого Шмидта!» ^{5}

Откуда ни возьмись, из-за кустов вышли парни и тоже присоединились к шествию. Профессору казалось, что он снова обрел утерянную молодость: он пошел вслед за ними и запел. Норман притащил свою гармонику, так как дольше удержать свой музыкальный пыл он уже не мог.

Когда шествие вошло во двор, то выскочили женщины; увидав пастора в таком плачевном положении, они преисполнились жалости и сокрушались, глядя на бессознательно лежавшего пастора. Фру Флод принесла одеяло, которое она, невзирая на предостережения Карлсона, набросила на несчастного; затем поставили греть воду и заняли у профессора белье и платье.

Придя на ток, больного, как говорили о нем (никто не решился бы сказать, что пастор пьян), положили на сухую солому.

Пришел Рундквист со шнеппером, чтобы пустить пастору кровь, но его прогнали. Тогда он попросил, чтобы ему по крайней мере позволили заговорить больного, так как он умеет заговаривать одержимых водяною болезнью овец. Но ему не разрешили дотрагиваться до пастора, так же как и никому из собравшихся.

Карлсон же тихонько опять прокрался в комнату новобрачных, на сей раз один, чтобы стереть следы своего позора. Когда он увидел весь ужас загрязненной брачной постели, им на мгновение овладела слабость вследствие утомления последних дней и напряжения всей этой ночи. Ему вдруг пришла мысль, что все было бы иначе с Идой, если бы их отношения продолжались. Он подошел к окну и долго и грустно глядел на бухту.

Тучи рассеялись, а туман собирался белым покровом над водой; взошло солнце и бросило лучи свои в брачную комнату, осветив бледное лицо и мутные глаза, которые невольно закрывались, как бы удерживая выступающая слезы. Волосы падали на лоб влажными космами, белый галстук был запачкан, а сюртук отвис. Он пришел в себя от теплоты солнца, провел рукою по лбу и повернулся снова к комнате.

— Но ведь это ужасно! — сказал он сам себе, пробуждаясь от сонливости и сбрасывая с кровати белье.

Карлсон был не таким человеком, чтобы поддаться влиянию неприятностей дольше, чем он этого желал! Он перенес всю тяжесть своего положения, стряхнул ее с себя. Он своей деятельностью и умением завоевал положение обладателя мызы, а что фру Флод взяла его себе в мужья, это было, как он полагал, так же лестно ей, как и ему.

Когда улегся свадебный угар, Карлсон сразу сделался менее прилежным; ведь его теперь обеспечивали и брак, и появление наследника, так как через несколько месяцев уже ожидался ребенок. Он отложил помышление стать барином; но зато он намерен был сделаться крупным землевладельцем. Он надел на себя превосходную шерстяную куртку, повязался крепким кожаным передником и надел непромокаемые сапоги. Он много времени проводил перед своим секретером — это стало его любимым местом. Он меньше прежнего читал газеты, писал и делал расчеты; за работами он наблюдал, держа трубку во рту, и проявлял меньше интереса к сельскому хозяйству.

— Сельское хозяйство падает,— говорил он.— Я это прочел в газете. Дешевле покупать хлеб.

— Раньше он не то говорил,— замечал Густав, обращавший внимание на все, что говорил и делал Карлсон, но сам стал в положение глухого подчинения, не признавая, однако, нового господина.

— Времена меняются, и мы с ними! Я благодарю Бога за каждый день, делающий меня умней! — отвечал Карлсон.

По воскресным дням он посещал церковь; принимал живое участие в вопросах общественного управления и был избран в общинный совет. Благодаря этому он стал в более близкое общение с пастором и дожил до великого дня, когда перешел с ним на «ты». Это было одной из самых больших побед для его тщеславия. Он в продолжение целого года не переставал твердить всем, что он сказал и что ответил пастор Нордстрём.